морально по своему пафосу. Если после чтения «Страданий молодого Вертера» Гёте люди по всей Европе принялись убивать себя, значит либо книга Гёте была ложным искусством, либо читатели ее неверно восприняли. Горькой жалобой подчас вырываются у художника слова: «Даже птицы вьют гнезда, один я не созидаю ничего». Однако жалоба эта лишь указывает на желаемое и должное положение вещей: искусство строит, оно никогда не коснеет в бездействии, оно разрушительно лишь по отношению ко злу. Искусство, которое разрушает добро, ошибочно принимая его за зло, суть ложь, глубочайшее заблуждение— его следует открыто изобличать. Как я уже утверждал, смысл истинного искусства состоит в том, чтобы охранять мир, населенный богами и людьми. За это истинная критика должна превозносить истинное искусство, раскрывая его достоинства с наивозможно большей ясностью и широтой охвата и в то же время обличая ложное искусство за измену своему истинному призванию. Задача критика нелегка, ибо тролли — большие мастера на лживые ухищрения.

Современное искусство в значительной своей части либо поверхностно, либо ложно. Дурное искусство существовало во все времена, но предметом устремлений для огромного большинства художников, неспособных отличить дурное от хорошего, оно может стать лишь в случае, если основы мировосприятия и эстетическая теория в рамках данной культуры искажены до безобразия. Разве в Афинах Платона или в шекспировском Лондоне кто-нибудь стал бы аплодировать ненавистнику жизни? Наши художники в большинстве отказались от борьбы, которую традиционно вело искусство,— за то, чтобы видеть жизнь, какой она должна быть, и видеть в то же время причины ее несовершенств; они не озаряют жизнь, как вспышкой молнии, дабы показать нам, где мы находимся. Они либо тратят время попусту, ничего не говоря и ничего не делая, либо прославляют уродство и бесплодие, издеваясь над добром. Каждый новый романист, композитор и живописец нас «будоражит», как уверяют, более, чем предыдущий. А забота о благе человечества тем временем передоверена политиканам.

Дела с критикой обстоят немногим лучше. Наша критика, к какому бы виду искусства она ни обращалась, в основе своей чужда гуманности. У нас нет недостатка в школах, толкующих о том, как искусство «работает», всячески избегающих, однако, вопроса о том, какую работу ему надлежит выполнять. Армии музыковедов при помощи компьютеров и векторного анализа доказывают, что тенденция двигаться вниз терциями— характернейшая черта стиля Брамса и что Бетховен всецело был поглощен тематикой своих произведений. Такого рода анализ может быть с равным успехом применен и к щебетанию сойки— определить же с его помощью, что лучше, Брамс или сойка, невозможно. Что касается поэзии и прозы, то здесь еще со времен новых критиков (которые не все были плохими критиками) мы только и слышим, что разговоры о технике, о том, как элементы должны сочетаться друг с другом независимо от назначения целого. Такой подход не только неспособен хоть что-либо поведать нам о великих, но неуклюже скроенных произведениях искусства, таких, как «Потерянный рай» или «Петр Пахарь», не говоря уже о «Братьях Карамазовых» или «Войне и мире»,— он неспособен даже выявить разницу между отлично сделанным и живым произведением, таким, как «Дэниел Мартин» Джона Фаулза, и отлично сделанной, но пустой скорлупой вроде романа Джона Барта «Козлоюноша ДЖАЙЛС». Структуралисты, формалисты, последователи лингвистической философии, уверяя нас в том, что произведения искусства только объекты для восприятия,, как, скажем, деревья, все принципиально избегают вопросов гуманистического Звучания: кому поможет это произведение искусства? какого младенца оно грозит растоптать? Основным занятием критики стало изобретение дефиниций, мораль сведена к позитивистскому идеалу ясности. Но беда в том, что ясность в отношении к неверно выбранному объекту может обернуться опасным заблуждением, как в случае, если бы мы назвали крокодила, принадлежащего графу Фоско*, улыбающимся животным весом в четыреста фунтов.

ДЖОН ЧИВЕР

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА —

НАШЕ САМОЕ СОКРОВЕННОЕ И ДЕЙСТВЕННОЕ СРЕДСТВО ОБЩЕНИЯ

Художественная литература — наше самое сокровенное и действенное средство общения. Это поистине единственный способ обсудить друг с другом глубинные наши заботы: одиночество, любовь, тревогу, порывы, страх. Художественная литература к тому же свободна от коммерческих интересов — ведь писатель обращается к читателю независимо от того, получает он значительный гонорар или нет.

Одна из главных традиций литературы—ее бескомпромиссная серьезность. Возьмите книгу любого из моих коллег, и вы убедитесь, что у него есть нечто необходимое, нечто серьезное сказать вам. У нас нет другого уровня общения, равноценного художественной литературе.

Писательство принадлежит к тем редким вещам в жизни? какие невозможно делать в одиночку. Литература больше напоминает диалог, чем проповедь или лекцию. Когда я пишу, я более всего рассчитываю на интеллигентного читателя, которому по душе то, что я занес на бумагу.

Все это стало очевиднее для меня с возрастом. Я постоянно помню о моем читателе, я все время задаю себе вопрос: «Важно ли то, что я хочу сказать? Важно ли это людям, которые будут читать мои книги?» Писатель всегда спрашивает себя: «Интересно ли это?» Но я принципиально стремлюсь именно к необходимости написанного.

Читатели составляют единственный род публики, который нельзя определить с помощью компьютеров или опросов общественного мнения. Никто на свете не знает, что такое читатель! Я же заинтересован в читателе интеллигентном, начитанном, в каком бы уголке земли он ни жил. Я хочу разделить с этим читателем трепет самой жизни и постижение условий человеческого существования.

Смерть литературы как средства общения предсказывалась еще в то время, когда только начинало распространяться радио. Телевидение, скорочтение, все виды ускорений также воспринимались как конец чтения серьезных книг. А читающая публика все увеличивалась. С огромным энтузиазмом я думаю о перспективах написанного слова в обществе развивающейся электроники.

Тем не менее жанр рассказа сильно пострадал от исчезновения доброй дюжины журналов, печатавших короткую прозу. По моему мнению, их кончина связана с популярностью телевидения.

Осталось лишь несколько таких журналов, но рассказ продолжает играть активную роль в нашей жизни.