положить этому конец. Нельзя было утверждать, что его подкосило что-то конкретное. Умер он тихо, лёжа в больничной палате, пока дремал после завтрака. Голос матери Феста, доносящийся из трубки, звучал устало, но в целом безразлично.

Также он позвонил Доре – и, когда рассказывал ей о смерти отца, не смог сдержать слёз и разрыдался.

– Я скоро перезвоню. Телефоны исправны.

Должно быть, прозвучало это так, будто сердце у него разбилось именно из-за хороших новостей о телефонах.

* * *

Поскольку этой гостиницей на четыре комнаты управлял туристический агент-китаец, Чунг предположил, что заведением пользуются китайские предприниматели.

В дневное время на улице было шумно, а после 21:00 или 22:00. – довольно тихо: где-то в отдалении гудело дорожное движение, где-то в отдалении завывали реактивные истребители, где-то намного ближе – над самим городом – тарахтели вертолётные винты. Он никогда раньше не останавливался в городской комнате, сдаваемой внаём. У него были ключ от двери на улицу и ключ от двери его собственной комнаты – оба были привязаны бечёвкой к куску дерева с нацарапанной на нём цифрой 1.

Дверь на улицу выходила на узкую лестничную клетку, ведущую в узкий коридор с высокими потолками и оштукатуренными стенами, двумя комнатами с каждой стороны и санузлом в конце: в санузле имелись раковина, ванна и унитаз. По утрам было слышно, как по коридору топочут чьи-то ноги, а его соседи набирают в ванной воду, отхаркиваются там и плюются, а по ночам было слышно, как обитатель номера рядом кашляет и шагает от кровати к окну, чтобы сплюнуть в переулок.

Заведение было электрифицировано. В верхнем конце лестничной клетки, а также под потолком над ванной висели лампы дневного света, которые горели всю ночь, однако в комнате Чунга таковых не имелось. У него был бутановый фонарь, тонкий матрас на бамбуковом каркасе, круглая куполообразная надкроватная сетка, небольшой квадратный столик, на котором покоился фонарь, ящик деревянных спичек и створка раковины какого-то крупного моллюска вместо пепельницы.

Каждый вечер он ужинал в закусочной через улицу и покупал еды впрок, чтобы протянуть до конца следующего дня. Хао дал ему денег и сказал, чтобы он оставался дома как можно дольше, пока американцы, вероятно, в течение недели или около того, не закончат какие-то свои приготовления. Но эту вылазку приходилось совершать ежедневно. Он не станет отказывать себе во всём. Он жил в Сайгоне уже четыре дня.

Напоминать, чтобы он не попадался никому на глаза, не было никакой нужды. Если его кто-нибудь узнает, все будет кончено. Партийцы поняли так, что он навестит семью в Бенче на время празднования Тета – всего на несколько дней; теперь же он не выходил на связь почти два месяца. Такому длительному отсутствию невозможно было подобрать объяснение, тут уже никакая ложь не избавили бы его от «проработки» – нескольких часов группового обсуждения на партсобрании, пока не то что все остальные, сидящие в комнате, а ты сам не поверишь, что преступил черту, и не потребуешь для себя самого сурового наказания. Он позаботился о том, чтобы американцы уяснили эту проблему. Может быть, американцы знают какого-нибудь другого перебежчика-вьетконговца, который сможет сочинить для него отговорку – он не представлял, какую именно, внезапный ли приступ болезни или ранение, – и поручится за местонахождение Чунга во время его отсутствия.

Не видать мне сегодня риса. Будет разве что лапша, если у них ещё остался соус хойсин[132]. Вчера-то был, но я израсходовал последнюю бутылку.

Эти последние несколько недель, проведённых сначала в комнате над закусочной на Меконге, а теперь в номере над турагентством, стали для него сродни тюремному заключению, но, к счастью, в условиях, совершенно отличных от тех, в которых он привык сидеть. В камере на Кондао он спал когда на каменном полу с десятком других заключённых, а когда – на бетонной плите, к которой его приковали за лодыжки. Охранники ходили по мосткам, пересекающимся над ними, – и порой мочились сверху прямо на них или выплёскивали им на головы помои из ведра. Сама камера была коротка для двоих человек в длину и ещё примерно вдвое меньше в ширину. Все заключенные заботились друг о друге, и ничто, кроме смерти, не могло отделить их от стремления к великой цели. Затем настал конец французскому владычеству, последовало освобождение, плавание на север на корабле и вступление в колхоз, общинное хозяйство – все они были гражданами Всеобщего светлого будущего, обычно напряжёнными, иногда вспыльчивыми, вечно отчаявшимися, живущими в беспросветном отупении, озлоблении и покорности. Гражданам этого будущего было мало что сказать ему, Чунгу. Он был старше и прошёл все Трое врат – тюрьму, кровь, самоотречение: каждые из этих врат на одну ступень глубже погружали его в ложь, которая опутывала их всех. Вот и последние врата, те, которым не досталось номера: отказ от друзей и родных, врата, ведущие к истинному заточению. Как только смешаешь свою кровь, свои силы и своё время, тогда и станешь частью общего дела. Главная же составная часть – предательство.

Счастливее всего ощущал он себя в те дни, когда спускался с хребта Чыонгшон – лёгкой походкой шагал домой под ясным небом; после нескольких недель восхождения по северному склону под проливным дождём, после чумы, которая чуть не унесла его жизнь, после лагерей для дезертиров, поголовно дрожащих от лихорадки, после могильных насыпей, отмеченных грудами валунов, ощетинившихся палочками благовоний или выкопанных, да так и заброшенных без погребения, после трупов, растерзанных голодными тиграми – беспечный спуск к Бенче, дуновение Юга в лёгких, лучи солнца, падающие сквозь полог джунглей, и цветы, носящие имя его матери. Но входил я в страну, где мать была мертва, а все остальные лишь притворялись, будто живы. Ноги перенесли меня через горы, но домой я так и не добрался.

Предательство погнало его в путь. Предательство и вернёт назад.

* * *

В своих оливковых купальных шортах, голый по пояс, Сэндс сидел в плетёном кресле на заднем крылечке, вдыхал лёгкий ветерок, веющий со стороны ручья и прихлёбывал некую смесь из сахара, кокосового молока и других ингредиентов, о природе которых, кажется, даже и знать не хотелось. От всего этого чада от тлеющих мусорных куч и зловония стоячей воды крутило живот, а кроме того, сводили с ума насекомые. Истошно верещали цикады. Прямо перед лицом носилась различная крылатая мелочь.

Из переулка донёсся звук подъезжающей машины, и Шкип распознал рёв двигателя военного джипа.

С его бегства прошло четыре дня, а к нему до сих