комнату через боковую дверь, чтобы скрыться у друзей. Дима должен был решиться на отъезд с отцом. Спокойный и даже в веселом расположении духа, он послушался и, взяв свой заранее приготовленный маленький чемоданчик, поехал с отцом на вокзал к вечернему поезду.

До отъезда поезда было целых два часа, и Виктор попросил подать чаю. Но как только подали чай, Дима сказал, что хочет выйти на пару минут. Эти минуты длились слишком долго. Ребенок сбежал. Он спешно вернулся домой, надеясь застать там мать. Мальчик бился в закрытую дверь, побежал в прихожую, бросился в швейцарскую, которая оказалась пустой, и закрылся там на ключ.

Виктор помчался за ним, и швейцар показал ему комнатку, где спрятался мальчик. Им пришлось умолять Диму открыть дверь. Дима молчал. Они вышибли дверь и увидели ребенка, спокойного, но опечаленного. Муж взял сына за руку, приласкал и уговорил вернуться на вокзал, так как все равно, по его словам, мать уехала. В очередной раз ребенок послушался и пошел за ним. У них было совсем мало времени, они едва успели сесть в вагон, поезд тронулся и на следующее утро они прибыли в Сарны.

Я встретила Диму со всей добротой, какую имела в сердце, да мне и действительно было очень горько за него. Такой маленький для своих двенадцати лет, бледноватый, худенький, он был как испуганная птичка. Огромные открытые глаза были такими грустными, и слезы такими трогательными, когда он плакал по матери, бросившей его. Безусловно, оплеухи, которые он ей отвешивал, не давали покоя его душе. Я пыталась утешить его и отвлечь, пообещав, что мама приедет к нам погостить, как только оправится от своих переживаний. Но ребенок слушал с абсолютно отвлеченным видом, и, когда на следующее утро муж уехал на вокзал встречать друга, Дима исчез, как и золотая монета, которая лежала на моем столе.

Пока мы повсюду его искали, Дима добрался до вокзала в километре от дома. На эту монетку он купил билет, прыгнул в первый пришедший поезд и уехал в Киев. Муж позвонил на линию. Все меры были приняты и ребенка поймали с полдороги и привезли обратно в Сарны. Он показался мне еще более жалким. Отец убедил мальчика, что мама не в Киеве, что она уехала на море в Одессу, поскольку ей нужно было серьезно заняться своим здоровьем. Когда зареванный мальчик потихоньку успокоился, мы отвезли его на прогулку в лес на другой берег реки, куда мы всегда ездили в экипаже. Вода поднялась до самых осей.

Что касается меня, я чувствовала себя немного не в своей тарелке. Роль мачехи казалась мне отвратительной, так как бедный малыш сбежал от меня. Кто бы поверил, что я не сказала ему ни одного грубого слова, что я искренне жалела его, утешала и ласкала. Того, что ребенок сбежал от мачехи, вполне достаточно, чтобы начались пересуды. Но ничего не произошло. Как оказалось, нас любили в Сарнах. Все эти толки были всего лишь плодом моего воображения. Два дня спустя мне принесли из сада мое голубое платье и белый носовой платок, пропавшие накануне из моего гардероба. По всей видимости, мальчик не терял надежды сбежать, нарядившись на этот раз в мое платье, чтобы его не узнали, и бежать к матери до Одессы, минуя поезд, чтобы его не поймали.

О, если бы я могла навсегда запомнить этот небольшой инцидент, абсолютно невинный для ребенка, разлученного с матерью. Украденное платье, золотая монета, взятая из ящика моего стола. Мне никогда не приходила в голову мысль, что это был всего лишь первый аккорд долгого вступления в симфонию, которую нам с Димой было уготовано судьбой сыграть вместе. Но я все это очень быстро забыла и постаралась приложить все свои силы, чтобы сделать жизнь Димы как можно лучше.

Письма матери из Одессы окончательно успокоили его. Алина наставляла его, чтобы он был послушным и спокойным, чтобы любил нас обоих и набрался терпения и ждал ее. Как только мы сообщим, что он стал послушным мальчиком, она за ним приедет. Дима любезно отвечал матери, обещал слушаться и никогда ее не огорчать. Он рассказывал ей о своей невероятной тоске и о безграничной любви. Так что, если она не приедет, он умрет с голода. У него было доброе сердце, у этого малыша.

Постепенно отношения отца с сыном наладились, хотя Дима сначала упорно обижался на него. Виктор учил его ездить верхом, брал с собой в поля и задействовал сына во всех своих делах. Что до меня, то долгое время он не говорил мне ни слова, но я делала вид, что не замечаю этого. Он старался огорчить меня и ничего не ел за столом, делая вид, что хочет умереть от голода и отчаяния. Но я очень хорошо знала о том, что он тайком уплетал ужины на кухне. Муж волновался всякий раз, когда Дима отказывался от поданной еды, и мне трудно ему было объяснить, что он уже прекрасно поужинал тайком.

Однажды, потеряв терпение, я заказала мороженое, зная, что Дима его любит, и прислуге на кухне запретила ему давать. Как и всегда, он сидел за столом с очень несчастным видом, мрачный и молчаливый, желая нас убедить в том, что не может есть, потому что хочет умереть голодной смертью. Подали мороженое. Я отложила на отдельную тарелочку и отправила на кухню для Димы.

– Я знаю, что ты любишь мороженое, поэтому отложила для тебя на кухне, так как ты привык ужинать только там и не имеешь привычки есть, как положено, за столом в столовой.

Я держалась стойко, несмотря на взволнованность мужа и страдальческий вид Димы.

Ему удалось пробраться на кухню за мороженым, но с тех пор тайные трапезы на кухне были забыты, и ребенок ел вместе с нами. Было еще множество подобных инцидентов, которыми я хотела дать понять мужу, что смогу укротить даже льва. И таким образом, к концу месяца ребенок был приручен, и мы превратились в добропорядочную семью. Я постоянно давала ему поручения, чтобы он ездил верхом, и ему это очень нравилось.

Неразговорчивый и сосредоточенный, Дима не обладал ни искренностью, ни живостью мальчика его возраста. Однако его поведение было безупречно, и вопреки всему я привязалась к этому ребенку, у которого, должно быть, были очень глубокие чувства к матери, что, по-моему, прощало все выходки, которыми он докучал ей. Он сильно привязался к Сарнам за те три месяца, что провел у нас. Дима вольготно бегал, скакал