себе, что каждая строфа произведения Рукавишникова — отдельное стихотворение. В каждом из этих стихотворений все рифмующиеся слова разные, тавтологических рифм нет. Но в целом цикле этих стихотворений пронизывающие его рифмы окажутся тавтологическими: между всеми первыми строками, между всеми вторыми и т. д. Иными словами, одна и та же рифма не тавтологична как элемент стихотворения и тавтологична как элемент цикла. Такие циклы в поэзии не редкость: это — все те стихи на заданные рифмы, которые одновременно пишутся несколькими людьми и называются «буриме» (что значит «рифмованные кончики»). Сейчас это забава, но в эпоху салонной поэзии XVII века ими увлекались всерьез, и весь маньеристический Париж участвовал в споре, который из двух модных поэтов лучше написал свой сонет на общие рифмы, Бенсерад или Вуатюр? Отголосок этой моды докатился и до нас: в 1761 году в журнале «Полезное увеселение» были напечатаны «Два сонета, сочиненные на рифмы, набранные наперед» (одним из авторов был знакомый нам А. Ржевский), а в 1790 году даже в дальнем Тобольске печатались восьмистишия на одинаковые рифмы, в которых полемизировали забытые стихотворцы Н. Смирнов и И. Бахтин. (Часть в первом стихотворении значит участь, а ничтожество — небытие, в котором человек находится до рождения; блажить здесь значит благословлять.)

Стихи на жизнь:

Увы! которые рождаетесь на свет!

Мой взор на вашу часть с жалением взирает;

И самой смерти злей собранье здешних бед,

В сей жизни человек всечасно умирает.

Из недр ничтожества когда б я мог то знать

И если бы Творец мне дал такую волю,

Чтоб сам я мог своей судьбою управлять, —

Не принял жизни б я и презрил смертных долю.

Возражение:

Я вижу, что тебе несносен этот свет, —

Но мудрый иначе на жизнь сию взирает.

Утехи видя там, где видишь ты тьму бед,

Спокойно он живет, спокойно умирает.

Ты прежде бытия хотел бы много знать

И выбрать часть себе — иметь желал бы волю;

На что?.. здесь волею умей ты управлять,

И будешь ты блажить стократно смертных долю.

Ответ:

Не много мудрецов рождается на свет;

Не всякий и мудрец без горести взирает

На бренну нашу жизнь, цепь вечных зол и бед;

Но в том уверен я, что мудрый умирает

Без страха и забот и не желает знать,

Правдиво то иль нет, что он имеет волю

Своею волею в сей жизни управлять;

И мысля так, не счтет блаженством смертных долю.

Как это часто бывает, забава здесь оказывается поздним отголоском формы очень серьезной, почти обрядовой. У всех народов в обычае состязание певцов; в трубадурском Провансе из него развилось состязание поэтов, в котором иногда один поэт сочинял возражение другому поэту на его же рифмы (тенцона). Из Прованса эта манера перешла в Италию XIII века, где поэт обращался к друзьям с сонетом-«пропосто» (предложение), а они отвечали ему сонетами-«риспосто» (ответ) на те же рифмы; еще у Данте в книге «Новая жизнь» к одному сонету приложены «риспосто» двух его друзей. В эпоху Возрождения эта манера вышла из употребления, но как стилизация мелькает на разных языках еще не раз; и даже у нас в 1909 году Ю. Верховский написал сонет о сборищах поэтов на «башне» у Вяч. Иванова, а его товарищи М. Кузмин и сам Вяч. Иванов откликнулись ему сонетами-«риспосто» на те же рифмы. Игра осложнялась тем, что Верховский подал друзьям свои стихи с недописанными строчками, и они должны были сперва угадать пропущенные рифмы, а потом уже писать на них ответы. (Башней квартира Иванова называлась потому, что была на высоком этаже и с полукруглой стеной, а Оры — это помещавшееся там маленькое домашнее книгоиздательство, названное так по имени греческих богинь времен года; Наперсница — это Муза.) Вот начала их сонетов:

Верховский:

Сроднился дух мой с дружественной Башней,

Где отдыхают шепчущие Оры.

С ночным огнем иль с факелом Авроры

В отрадный плен влекут мечтой всегдашней…

Кузмин:

Ау, мой друг, припомни вместе с «башней»

Ты и меня, кому не чужды «Оры».

Бывало, гость, я пел здесь до авроры,

Теперь же стал певуньею всегдашней…

Иванов:

Осенены сторожевою Башней,

Свой хоровод окружный водят Оры:

Вотще ль твой друг до пламенной Авроры

Беседует с Наперсницей всегдашней?..

Не нужно думать, что тавтологическая рифма способна производить только впечатление в лучшем случае томительности, а в худшем — скуки. Она может быть и веселой. У Дениса Давыдова есть стихотворная шутка под заглавием «Маша и Миша» — о двух его соседях по Пензенской губернии, которых всем знакомым очень хотелось поженить, но из этого так ничего и не вышло (настоящие их имена были Лиза и Гриша, в черновике так и написано, но Маша и Миша звучало забавнее):

Как интересна наша Маша!

Как исстрадалася по Мише!

Но отчего же ехать к Маше

Так медлит долговязый Миша?..

…Но станется и то, что Миша

Забыл о нашей бедной Маше.

И, может быть, неверный Миша

Целует уж другую Машу, —

Вы знаете какую, Миша!..

Мотивировка приема ясна: герои стихотворения так уж немыслимы один без другого, что даже рифмы в нем не могут выбиться из заколдованного круга. У таких шуток в европейской поэзии тоже есть почтенная традиция.

Но попробуем вообразить на месте смешных Маши и Миши такие несмешные слова, как жизнь и смерть, огонь и лед и т. п., — и мы почувствуем, что подобные стихи могут быть очень выразительными. Они писались: сонеты с рифмами жизнь — смерть есть в итальянской, испанской, французской, английской, немецкой поэзии XVI–XVII веков. А самая высокая мотивировка тавтологических рифм — не объясняемая, но подразумеваемая — конечно, в «Божественной комедии» Данте. Имя Бога нельзя произносить всуе и уж подавно нельзя рифмовать, потому что никакое слово недостойно с ним рифмоваться. Поэтому в «Аде» имя Христа не упоминается ни разу, в двух других частях поэмы — очень редко, а в рифме появляется всего раза два или три и каждый раз рифмуется (трижды, как положено в