змей,

Ползет, везет людей,

И каждый — со своей

Газетой (со своей

Экземой!). Жвачный тик,

Газетный костоед.

Жеватели мастик,

Читатели газет.

И так далее, с повторяющимися рефренами:

…Что для таких господ —

Закат или рассвет?

Глотатели пустот,

Читатели газет!..

…О, с чем на Страшный Суд

Предстанете: на свет!

Хвататели минут,

Читатели газет!..

Но потом рефрен вдруг меняется:

…Кто наших сыновей

Сгноил во цвете лет?

Смесители кровей,

Писатели газет!

И за этим следует:

Вот, други, — и куда

Сильней, чем в сих строках! —

Что думаю, когда

С рукописью в руках

Стою перед лицом —

Пустее места — нет! —

Так значит — нелицом

Редактора газет —

ной нечисти.

Это конец: строка захлебнулась на полуслове, рифма захлебнулась на не-рифме, у поэта больше нет ни сил, ни средств, чтобы выразить отвращение и ненависть.

Иногда по тавтологической рифме даже можно делать умозаключения — какие слова ощущались поэтом как одни и те же, а какие как разные. Например, одна из первых русских тавтологических рифм мелькает в знаменитом Державинском «Водопаде», где о скончавшемся Потемкине говорится:

Благословенна похвала

Надгробная его да будет,

Когда всяк жизнь его, дела

По пользам только помнить будет;

Когда не блеск его прельщал,

И славы ложной не искал!

Мелькает, конечно, не намеренно, однако и не случайно: словосочетание да будет настолько обособилось в русском языке, что мы в нем уже не ощущаем по отдельности, что значит да и что значит будет (точно так же, как в словосочетании спокойной ночи), — не ощущал, по-видимому, и Державин, когда писал эти стихи.

Здесь это ощущение было общим у Державина и у его читателей. Но вот случай, где поэт с помощью тавтологической рифмы передает читателю совсем не общую мысль. У Эренбурга есть стихотворение (1957), которое начинается:

Ты помнишь, жаловался Тютчев:

«Мысль изреченная есть ложь»?

Ты не пытался думать: лучше

Чужая мысль, чужая ложь…

Если ложь лжи рознь, если ложь бывает своя и чужая, то неудивительно, что и слова, ее обозначающие, на самом деле разные и могут между собой рифмоваться. Но дальше оказывается все не так:

…И было в жизни много шума,

Пальбы, проклятий, фарсов, фраз.

Ты так и не успел подумать,

Что набежит короткий час,

Когда не закричишь дискантом,

Не убежишь, не проведешь,

Когда нельзя играть в молчанку,

А мысли нет, есть только ложь.

Оказывается, что ложь всегда ложь и рифмовать ее можно только с другим словом.

Но когда перед нами нет такого балансирования на грани омонимии, когда в рифме повторяется одно и то же слово откровенно и бесхитростно, — бывает ли такая тавтологическая рифма нужна в стихе?

Бывает. Причем и тогда, когда она появляется одиноко и неожиданно среди обыкновенных рифм, и тогда, когда на ней строится целое стихотворение.

Пример одинокой и неожиданной тавтологической рифмы есть у И. Сельвинского в большом стихотворении «Охота на тигра», и пример этот так понравился автору, что он сам разобрал его в своей книге «Студия стиха» (М.; Л., 1962. С. 106). Несмотря на заглавие, начинается стихотворение с охоты на оленей: их подманивают манком и ждут отклика.

Так и было. Костром начадив,

Засели в кустарнике на ночь

Охотник из гольдов, я и начдив,

Некто Игорь Иваныч.

Мы слушали тьму. Но забрезжил рассвет,

А почему-то изюбрей нет.

Охотник дунул. (эс) Тишина.

Дунул еще. Тишина.

Без отзыва по лесам неслась

Искусственная страсть.

Что ж он, оглох, этот каверзный лес-то?

Думали — уж не менять ли место.

Дунул («эс — такт паузы: читать про себя», — поясняет автор) — тишина; дунул еще раз — и что же? что-то рифмующееся с тишиной? Нет: опять все та же тишина. Вот этот психологический эффект разочарования — в олене и в рифме — и передает здесь тавтология. «Это я считаю наиболее характерной клаузулой во всем стихотворении», — гордо пишет Сельвинский (клаузула — сказано вместо рифма) (c. 106). Дальше он прослеживает и другие отклики рифм на смысл в этом стихотворении, но они не такие неожиданные.

У Сельвинского тавтологическая рифма возникает в середине стихотворения, оттого она так и содержательна. Если бы она была в стихотворении последней, значение ее было бы проще и формальнее: она отмечала бы конец. Правда, и тут нужна содержательная мотивировка. У Фета есть раннее романтическое стихотворение «Notturno» («Ночная картина»):

Ты спишь один, забыт на месте диком,

Старинный монастырь!

Твой свод упал; кругом летают с криком

Сова и нетопырь.

И стекол нет, и свищет ветер ночи

Во впадину окна,

Да плющ растет, да устремляет очи

Полночная луна.

И кто-то там мелькает в свете лунном,

Блестит его убор —

И слышатся на пóмосте чугунном

Шаги и звуки шпор.

И грустную мелодию печали

Звучит во тьме орган…

То тихо все, как будто вечно спали

И стены и орган.

Говорится о спящем забытом монастыре, но говорится своеобразно: чем дальше, тем больше становится в этой картине и звука и света — крик сов, свист ветра, луч луны, блеск лат, стук шагов, звон шпор, пение органа, и это сон? — но поэт как бы сам себя обрывает тавтологической рифмой орган — орган: все было только видением, а на самом деле все кругом одно и то же, ничего нового не будет, стихотворению конец. (Конец отмечен и еще двумя способами: необычным согласованием слов, «орган звучит мелодию», и необычным согласованием предложений, как будто раньше было сказано «То кто-то там мелькает…».)

То же делает однажды и С. Кирсанов, но в более остром месте — не в конце стихотворения, а в конце эпизода. В его поэме «Семь дней недели» погибает человек, ему нужно сделать новое сердце (поэма эта сказочная), герой и друзья его выбиваются из сил, а чиновные