Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но именно поэтому тавтологическая рифма прижилась в стихах не больше, а меньше, чем рифма омонимическая. Тавтология была слишком частой приметой прозы, чтобы стать приметой стиха. Попробуем перелицевать пушкинские строчки так, чтобы повторяющееся слово стояло не в начале их, а в конце: «Четой и нечетой клянусь, Мечом и битвою клянуся, Звездою утренней клянусь, Молитвой вечера клянуся…». Сразу становится скучно, возникает тягостное ощущение топтания на одном месте, которого раньше не было. Почему? Потому что там перед нами было и единство, и разнообразие — и повторение одного слова в начале стихов, и сочетание разных слов в рифмах; а в нашей перелицовке осталось только единство без разнообразия.
В рифме ценится именно то, что она дает нам одновременно и сходное, и разное: сходное звучание и разное значение. Если у слов в конце строчек и звучание, и значение разное, мы воспринимаем их как нерифмованные; даже если среди них мелькнут одинаковые слова, мы не назовем их рифмой. В стихотворении Вл. Луговского «Как человек плыл с Одиссеем» мы читаем:
Греби, ребята! Парус наш трепещет,
Вина немного, впереди — конец.
Мы все плывем в желанную Итаку,
Коричневые, жилистые, злые,
Срывая пену волн нетерпеливых,
Затягивая пасмурную песню.
Ведь наши жены зажили с другими,
И наши песни сорваны другими,
И наши свиньи колоты другими,
И нашу славу вырвал Одиссей… —
и нам не приходит в голову сказать, будто здесь «среди нерифмованных стихов возникает тавтологическая рифма» — самое большее, мы говорим, что здесь среди текста возникает «параллелизм с эпифорой», т. е. явление не стиховое, а стилистическое. («Эпифорой» называется повторение слова в конце смежных отрезков текста, как здесь, а «анафорой» — повторение в начале, как в примере «Клянусь четой и нечетой…».) Иначе говоря, полное нетождество и полное тождество конечных слов воспринимаются нами одинаково: как не-рифма.
Омонимические рифмы резко выделяются в стихе потому, что в них сходство звучания и разница значения в своем контрасте достигают предела: если они избегаются, то потому, что кажутся чересчур яркими, эффектными, изысканными. А тавтологические рифмы, напротив, выделяются потому, что в них этого контраста вовсе нет — то же звучание и то же значение; и если они также избегаются, то потому, что кажутся провалами, случайными не-рифмами на фоне рифм.
Ю. М. Лотман предложил когда-то любопытный психологический эксперимент: попробовать одно и то же звукосочетание представить сперва как омоним, а потом как повторение слова[376]. Например, был в Москве известный ученый Каблуков, прототип маршаковского «человека рассеянного»; Андрей Белый в поэме-воспоминании «Первое свидание», изображая разъезд после концерта в 1900 году, зарифмовал его по-минаевски:
Лысеет химик Каблуков —
Проходит в топот каблуков…
Перепишем это так:
Лысеет химик Каблуков,
Проходит в топот Каблуков… —
и мы почувствуем, что вся острота рифмы бесследно исчезла. Или вот еще более выразительный пример. У Вяземского есть стихотворение с каламбурными рифмами на современные политические события: в нем он обращается к австрийскому дипломату фон-Булю, которому приходится на глазах у англичан расхлебывать политическую кашу, заваренную «князем» — прусским Бисмарком:
Бог помочь вам, графу фон-Булю!
Князь сеял — пришлось вам пожать!
Быть может, и другу Джон Булю
Придется плечами пожать…
Вообразим, что эти стихи читаются в присутствии двух людей, из которых один знает, кто такой фон-Буль и что такое Джон Буль, а другой этого не знает и предполагает, что речь идет об одном и том же неизвестном ему лице, скажем некоем графе Джоне фон-Буле. Первый воспримет рифму Булю — Булю как очень изысканную и острую, а второй как неумелую и неудачную[377].
Между этими двумя крайностями есть, однако, еще более любопытные промежуточные случаи — правда, чрезвычайно редкие: когда одно и то же слово употреблено в рифме один раз в своем основном значении, а другой раз — в переносном, метафорическом. Очень интересный пример тому — у Некрасова в сатире «Недавнее время». В ней описывается знатная публика петербургского дворянского клуба накануне реформ — ретрограды, обжоры, пустодумы, игроки, всполошенные слухами об освобождении крестьян, — и на них молча глядит медный бюст дедушки Крылова и как будто насмешливо напоминает:
Полно вам — благо сами вы целы —
О наделах своих толковать,
Смерть придет — уравняет наделы,
Если вам мудрено уравнять…
Полно вам враждовать меж собою
За чины, за места, за кресты —
Смерть придет и отнимет без бою
И чины, и места, и кресты!..
Пусть вас минус в игре не смущает,
Игроки! пусть не радует плюс —
Смерть придет — все итоги сравняет:
Будет, будет у каждого плюс!..
В первом из этих трех четверостиший рифмы вполне обычные; во втором кресты — кресты — по-видимому, тавтологическая рифма; а в третьем, где слово плюс сперва означает отметку игрока при выигрыше, а потом, несомненно, крест над могилой, перед нами как бы сразу и тавтология, и не тавтология. И этот эффект не пропадает даром: озадаченный читатель еще раз оглядывается и на предыдущую строфу, чтобы задуматься, за какие же, собственно, места и кресты грызутся между собой люди: на службе или на кладбище?
Некрасов сам нарочно выделяет этот последний плюс курсивом (курсив в тогдашнем употреблении означал то же, что кавычки), как бы указывая: плюс курсивный — это не то же самое, что плюс некурсивный! А в другом месте он различает два значения одного слова иначе — большой буквой. В поэме «Мороз Красный нос» героиня вспоминает, как она упросила вынести из монастыря чудотворную икону Богоматери, чтобы исцелить своего умирающего мужа:
Двинулась с миром икона святая,
Сестры запели, ее провожая,
