люди им мешают, и вот уже близок успех, как вдруг — шестой день недели кончается, наступает выходной, и работа повисает в воздухе, а рифмы начинают ходить вхолостую, по тавтологии. Кирсанов печатал свои строчки лесенкой, как Маяковский, и видно, что эти ступеньки часто отбивают именно последнее, тавтологическое слово.

Все дела закончились.

Рифмы тоже —

кончились.

Шторы опускаются.

Руки

опускаются.

Я шепчу:

— Товарищи…

Но мои товарищи

по домам расходятся,

потому что,

может быть,

в мнениях расходятся

в том, что чудо

может быть…

…Шепчешь:

— Слезы видите ли?

Отвечают:

— Видите ли,

наступил день отдыха,

нам пора

в дом отдыха,

к играм и свиданиям.

Жаль,

но — до свидания…

Правы!

Что поделаешь?

Правды не подделаешь.

(Правда, чистых тавтологий Кирсанов себе не позволил: все они колеблются на грани омонимии.)

Если же тавтологические рифмы не неожиданно появляются в стихотворении, а пронизывают его целиком, то естественнее всего это вызывает ощущение неотвязности и неотступности постоянно возвращающегося слова, понятия, образа. Федор Сологуб, великий мастер по части создания неопределенно-неприятных ощущений в стихах, пользовался для них и тавтологическими рифмами. В стихотворении «Я ухо приложил к земле…» они действуют околдовывающе (недаром ему дважды подражал Блок).

Я ухо приложил к земле,

Чтобы услышать конский топот, —

Но только ропот, только шепот

Ко мне доходит по земле.

Нет громких стуков, нет покоя,

Но кто же шепчет, и о чем?

Кто под моим лежит плечом

И уху не дает покоя?

Ползет червяк? Растет трава?

Вода ли капает до глины?

Молчат окрестные долины,

Земля суха, тиха трава.

Пророчит что-то тихий шепот?

Иль, может быть, зовет меня,

К покою вечному клоня,

Печальный ропот, темный шепот?

Эффект неотвязного возврата здесь усугублен дважды. Во-первых, рифмы здесь не чередующиеся, а охватные, АббА, и от этого возвращение повторяющегося слова оттягивается, ожидание становится напряженнее. (Попробуем переставить строки: «Чтобы услышать конский топот, Я ухо приложил к земле, — Но только ропот, только шепот Ко мне доходит по земле» — стихотворение сразу побледнеет.) Во-вторых, и строфы здесь расположены как бы охватно: как в каждой строфе рифмующее слово 1‐й строки возвращается в 4‐й строке, так и в целом стихотворении навязчивые слова из 1‐й строфы ропот, шепот возвращаются в 4‐й строфе. А в-третьих и в-главных, ведь это и есть содержание стихотворения: человек прислушивается, чтобы услышать что-то иное (конский топот — весть о спасении?), а слышит все то же, все то же, неспокойное и безнадежное сразу. Об этом говорят слова, и этому вторят тавтологические рифмы.

Поэтесса Анна Радлова подхватила прием Сологуба и написала с такой же рифмовкой стихотворение тоже о тревоге и безнадежности, но другой: о том, как безнадежно для людей понять друг друга. Над стихотворением эпиграф из А. М. Ремизова: «Человек человеку — бревно».

Крепче гор между людьми стена,

Непоправима, как смерть, разлука.

Бейся головою и в предельной муке

Руки ломай — не станет тоньше стена.

Не докричать, не докричать до человека,

Даже если рот — Везувий, а слова — лава, камни и кровь.

Проклинай, плачь, славословь!

Любовь не долетит до человека.

За стеною широкая терпкая соленая степь,

Где ни дождя, ни ветра, ни птицы, ни зверя.

Отмеренной бесслезною солью падала каждая потеря

И сердце живое мое разъедала, как солончак — черноземную степь.

Только над степью семисвечником пылают Стожары,

Семью струнами протянут с неба до земли их текучий огонь.

Звон тугой, стон глухой, только сухою рукою тронь

Лиры моей семизвездной Стожары.

Первое рифмующее слово вылетает, словно от человека к человеку, в надежде на отклик — но отклика нет, и вместо второго рифмующего слова безрадостно возвращается все то же первое. Строки в каждой строфе все удлиняются, расстояние между повторяющимися в тавтологической рифме словами все возрастает: поэт как бы все дальше забрасывает свои слова в надежде на отклик, но безуспешно.

У Федора Сологуба был подражатель — поэт Иван Рукавишников, поэт не бездарный, но графомански многословный. Тавтологическая рифма была для него таким желанным поводом к разливанному словообилию, что стихи с повторяющимися рифмами и строками косяками пошли по его толстым томам. Это топтание на одних и тех же словах производит у него впечатление почти патологическое. Стихотворение «Остров-корабль», начало которого приводится здесь для примера (без двух последних строф), среди них еще наименее тягостное. Можно даже сказать почему: потому что здесь тавтологические рифмы наплывают не хаотически, как обычно у него, а все время в одном и том же порядке, и читатель заранее ждет: каким образом автор на этот раз мотивирует возвращение слова?

Пустынный остров. Где — не знаю

Меня забросил океан.

Тогда бесился ураган.

Тогда кругом висел туман.

Нигде ни проблеску, ни краю.

Погибли все на корабле.

И я один висел во мгле.

Висел — на чем и как — не знаю.

Со мною дрался океан,

И в уши бил мне ураган.

В мозгу забвенье, боль, туман.

Кругом ни проблеску, ни краю.

Порой фонарь на корабле,

Один фонарь мигал во мгле.

И утонул корабль. И знаю:

Не даст другого океан.

Живу. То тишь, то ураган.

Живу. То Солнце, то туман.

Живу. Не рвусь к родному краю.

Я на скалистом корабле

Живу — пою в жемчужной мгле…

Это стихотворение напоминает о самом удачном способе использования тавтологических рифм в европейской поэзии — о твердой форме под названием «секстина». Это шесть строф по шести строк, кончающихся на одни и те же слова, которые возвращаются в каждой строфе в новом (в отличие от стихотворения Рукавишникова), но строго определенном и поэтому тоже предугадываемом порядке. О секстине у нас будет речь в другом месте[378], а здесь упомянем о другом, не менее любопытном, но реже вспоминаемом случае. Вообразим