Суп был сладок, как субсидия». Почему это казалось смешней? Вероятно, потому, что чистые омонимы как бы были даны в языке, а составные — как бы созданы писателем и хранили зримые следы его усилий. Стихи на чистых омонимах сами собой получаются спокойнее и серьезнее. Вот три стихотворения советского поэта Я. Козловского — сравните последнее из них с предыдущими. Я. Козловский среди своих современников тоже как бы специализировался на упражнениях с омонимическими рифмами: в его итоговом сборнике было напечатано 80 таких шуток и полушуток (как в лучшие минаевские времена) под общим заглавием «Созвездие Близнецов».

* * *

— Взяв бритву, я добрею,

Сияю бра добрей!

Сейчас я вас добрею, —

Промолвил брадобрей.

— Не зря ко мне вы ходите:

Хоть старюсь я, но вы

Все от меня выходите,

Как месяцы, новы.

* * *

Журавлиные станицы

Гонит времени опала.

С тополей вблизи станицы

Желтая листва опала.

Речка в облачной опушке,

И черты ее не четки.

Сосны на лесной опушке

Дождика перебирают четки.

* * *

Смотри, натуралист:

Упал на тура лист.

Все капельки светлы,

Как будто из стекла,

Одна из них с ветлы

К твоим ногам стекла.

А на речной косе

Оса летит к осе.

Впрочем, к чести Минаева, он делал пробы и на путях большего сопротивления — например, нанизывал не два, а больше рифмующихся омонимов. Это уже труднее:

В полуденный зной на Сене

Я искал напрасно сени,

Вспомнив Волгу, где на сене

Лежа, слушал песню Сени:

«Ах вы, сени мои, сени».

или:

На пикнике под сенью ели

Мы пили более, чем ели,

И, зная толк в вине и в эле,

Домой вернулись еле-еле.

В серьезной поэзии не побоялись использовать омонимию только экспериментаторы-символисты. И прежде всего они отбросили игру с составными омонимами, сосредоточившись на чистых. Художественный расчет их был не в том, чтобы показать, как можно склеить друг с другом разные слова, чтобы они показались одним, а в том, чтобы показать, как можно разнотемным словам подобрать такой контекст, чтобы они в нем показались одинаково естественными. Интерес к этому прорывался невольно и неожиданно: Блок никогда не увлекался стиховыми экспериментами ради экспериментов, однако ученые нашли у него не менее 9 омонимических рифм, при этом — в самых серьезных стихотворениях:

Я, отрок, зажигаю свечи,

Огонь кадильный берегу.

Она без мысли и без речи

На том смеется берегу…

…И неужель в грядущем веке

Младенцу мне — велит судьба

Впервые дрогнувшие веки

Открыть у львиного столба?..

О поэтах более коварных говорить не приходится: Валерий Брюсов и Федор Сологуб писали на омонимических рифмах целые стихотворения. Причем, сообразно своим характерам, Брюсов выставлял прием напоказ (включил это стихотворение в сборник экспериментальных стихов «Опыты», а в рукописи называл его «омонимина»), а Сологуб скрывал (понимающий заметит!), и поэтому брюсовское гораздо известнее, чем сологубовское:

Главная задача, как сказано, была в том, чтобы омонимы возникали в стихах как бы естественно. Но была еще и сверхзадача: чтобы их игра как бы перекликалась с содержанием стиха, подчеркивала его смысл. Брюсов и Сологуб такой сверхзадачи не ставили. Но у гораздо более легкомысленного, по общему мнению, советского поэта Семена Кирсанова есть, например, стихотворение «Птичий клин»:

Когда на мартовских полях

Лежала толща белая,

Сидел я с книгой, на полях

Свои пометки делая.

И в миг, когда мое перо

Касалось граф тетрадочных,

Вдруг журавлиное перо

С небес упало радужных.

И я его вписал в разряд

Явлений атомистики,

Как электрический разряд,

Как божий дар без мистики.

А в облаках летел журавль,

И не один, а стаями,

Крича скрипуче, как журавль,

В колодец опускаемый… и т. д.,

а кончается это стихотворение словами:

Я ставлю сущность выше слов,

Но верьте мне на слóво:

Смысл не в буквальном смысле слов,

А в превращеньях слова.

Еще эффектнее использовал он такие «превращенья слова» в поэме «Семь дней недели»; об этом шла речь в предыдущей статье, «Тавтологические рифмы».

Опыт показал, что в русском языке достаточно парных омонимов, чтобы нанизывать их в юмористические и даже не юмористические рифмы без особенного труда. Тройных омонимов гораздо меньше, и оперировать ими труднее. Как в комической поэзии управлялся с ними Минаев, мы видели. В серьезной поэзии за это взялся опять-таки Брюсов в стихотворении 1923 года «Где-то»: в эти последние свои годы он очень много экспериментировал с рифмами:

(Очень строго выдержанные симметричные повторы!)

Поиски омонимических рифм, и даже тройных, — не праздная забава: такие рифмы могут быть нужны как примета жанра или стиля. В восточной поэзии омонимические рифмы употребительны в самых изысканных жанрах и высоко ценятся. Переводчики обычно их не передают: слишком трудно. Однако лет сорок назад на русский язык впервые были переведены четверостишия классика тюркской поэзии Алишера Навои — «туюги», в которых три строки зарифмованы непременно омонимами. Переводчик С. Иванов сумел набрать 21 тройку рифм, и чистых, и составных: пожалуй, это подвиг. Интересно только, насколько далеко ему пришлось ради этих рифм отклоняться от смысла подлинника?

Мой взор состарила слеза, в страданьях пролитая,

Но ты, как прежде, — лишь мечта, что дразнит, пролетая.

Один, в тоске, я смерти жду; но если ты со мною,

Мой, как у Хызра, долог век, — что ж вспомнил про лета я?

Чтоб ей сказать: «не уходи!», уста я растворил,

Но замер зов мой на устах и льда не растворил.

Ее капризам нет числа, упорству нет границ.

Мир удивлен: такое зло каприз хоть раз творил?