Протесты тех, кто заявлял, что насильственный труд военнопленных противоречит нормам морали и международного права, игнорировались. Еще в 1941 году появление огромных масс военнопленных на заводах Круппа смущало приверженцев консервативных юнкерских традиций. В Берлине адмирал Вильгельм Канарис возражал, называя это нарушением Гаагских соглашений, Женевской конвенции и правил ведения войны, сформировавшихся за последние полтора столетия. Он говорил, что «с XVIII века постепенно стало общепринятым на фронтах, что взятие в плен не является актом мести или наказания, но лишь превентивной изоляцией, единственная цель которой – исключить дальнейшее участие военнопленных в боевых действиях. Этот принцип был выработан в соответствии с точкой зрения, которой придерживаются все армии: что убивать или калечить беззащитных людей противоречит военной традиции». Среди тех, кто задумался над логичностью высказанного адмиралом, был и Альберт Шредтер, старый крупповский служащий. В течение пятнадцати лет Шредтер управлял огромной верфью «Германия». В 1941 году к нему начали присылать толпы голландских, бельгийских и французских солдат, одетых в полосатые тюремные куртки. Вспомнив, что «использование военнопленных для непосредственного производства вооружения является противозаконным», он отправился со своими сомнениями в Эссен. Альфрид объяснил ему, что военнопленные работают уже на «Гусштальфабрик», и в доказательство сам провел его по цехам. По свидетельству Шредтера, будущий хозяин концерна сказал: «Вы пришли сюда со всеми этими проблемами. Мы покажем вам, как мы их разрешаем». Управляющему из Киля было позволено «уладить дела» в соответствии с местными условиями, но это не означало, что он мог поступать как ему заблагорассудится. «Законность использования иностранных рабочих на военном производстве, – предостерег его Альфрид, – обсуждению не подлежит».

Контраргумент позиции Канариса был сжато изложен фельдмаршалом Вильгельмом Кейтелем, который писал, имея в виду Восточный фронт: «Подобные возражения возникают из представления о рыцарском ведении войны. Эта война ведется для уничтожения идеологии. Поэтому я одобряю и поддерживаю данные меры». В таком виде все это выглядит как теоретический спор. Практическое же проведение «данных мер» обернулось неслыханными ужасами. Кейтель, который был повешен, в частности, и за «поддержку этих мер», сам никакой выгоды из использования военнопленных на военных заводах не извлекал и не видел, как это делается. Альфрид же, который благополучно вышел из тюрьмы, извлекал прямую выгоду из нацистской «трудовой программы», видел ее реальное воплощение на своих заводах и постоянно получал сведения об ужасах крупповских лагерей от находившихся у него на службе врачей. 15 декабря 1942 года доктор Виле, его собственный семейный врач, прислал подробный отчет, в котором, в частности, описывалось вскрытие трупа военнопленного, в буквальном смысле слова умершего от голода: «Никаких заболеваний обнаружено не было, хотя установлено состояние предельного истощения. Организм полностью лишен жировой ткани, имеется картина так называемой серозной атрофии. Печень уменьшена и полностью лишена жира и гликогена; мышечная ткань почти полностью атрофирована». Доктор Вильгельм Егер, старший крупповский врач, инспектировал обнесенные колючей проволокой бараки и пришел к следующему заключению: «Условия во всех лагерях для иностранных рабочих чрезвычайно плохи. Людей содержат в большой тесноте. Питание совершенно недостаточное… Оно включает только никуда не годное мясо, как, например, конину или мясо, забракованное ветеринарами ввиду его зараженности туберкулезными бациллами. Одежда также совершенно не отвечает необходимым требованиям. Иностранцы из восточных областей работают и спят в той же одежде, в которой их привезли. В холодную и сырую погоду они вынуждены пользоваться одеялами как куртками. Многим приходится работать босиком даже зимой. Особенно часты заболевания туберкулезом. Процент туберкулезных больных в четыре раза превышает нормальный. Это результат скверных жилищных условий, недостаточного и недоброкачественного питания, а также чрезмерно большой физической нагрузки».

На суде Альфрид, в отличие от многих других обвиняемых, редко ссылается на то, что он забыл подробности или вообще ничего не помнит. Наоборот, он вспоминал имена, даты, цифры. Максимилиану Кесслеру – одному из тех, кто его допрашивал, – он рассказал особенно поразительный случай, который показывает, каких масштабов достигла «охота за людьми» под руководством Заукеля. Как-то днем Альфрид заметил в серой толпе проходящих мимо концлагерных рабочих знакомое лицо. Этот человек оказался Боссом ван Стеенвиком, мужем его троюродной сестры. Он был схвачен в своем поместье в Нордвике, лечебном курорте неподалеку от Гааги. И немецкие солдаты только хохотали, когда он заявил, что он родственник Круппа. Альфрид узнал его, а позже признался, что не имеет ни малейшего представления о дальнейшей судьбе ван Стеенвика. С фирмой было связано столько народу! Он признал и следующее: «Я знаю, что около 50 процентов рабочих на крупповских угольных шахтах были иностранцами и что примерно четыре пятых этих рабочих были вывезены с Востока».

Именно этот вопрос гуманизма, утверждал Эвальд Лезер после войны, привел к тому, что он порвал с концерном. Он заявил, что был против принудительного труда, что у него был спор по данному вопросу с Густавом Круппом, Альфридом Круппом и Паулем Геренсом, и эти стычки в конце концов привели к тому, что он ушел из фирмы. Попытка Лезера отмежеваться от причастности к мобилизации иноземцев вызвала вспышку гнева у Альфрида на Нюрнбергском процессе. Он отрицал, что у его старого соперника когда-либо возникали возражения по поводу этой программы, и добавил запальчиво: «Неправда, что это стало одной из причин его отставки».

Конечно, Лезер питал отвращение к лагерям. В Берлине, осенью 1942 года, он сказал Заукелю: «Ты должен быть осмотрителен, чтобы история в один прекрасный день не причислила тебя к работорговцам». Маленький, с поросячьими глазками «уполномоченный по размещению рабочей силы» ответил: «Это не моя прихоть, но я должен поставлять рабочих, это моя обязанность». Лезер очень просил Заукеля посетить Эссен и убедиться, какие ужасные там для этих рабочих условия. Он так сильно докучал Густаву по этому поводу, что, когда Бертольд приехал на время отпуска домой, Берта нажаловалась ему по секрету, что она терпеть не может, когда Лезер появляется на холме: «Он всегда так огорчает. Когда он уходит, твой отец спускается вниз с ужасной головной болью, и нам приходится давать ему что-нибудь, чтобы он смог заснуть». Но Лезер тоже имел отношение к работорговле. Судьи не могли проглядеть этого; он скреплял своей подписью слишком много уличающих его документов и отдавал приказания директорам заводов, включая Шредтера на верфи «Германия» в Киле, «занять работой военнопленных и заключенных концлагерей».

В 1960-х годах он отказался от этой оборонительной тактики. «Крупп был моим компаньоном, – говорит он. – 1 апреля 1943 года Альфрид стал единоличным хозяином в решении всех практических вопросов. Пост, который я занимал, с прямой подотчетностью перед правлением, был упразднен. В будущем остался бы только один лидер. Я не желал служить ему, а Альфрид Крупп также не хотел оставлять меня». Это больше похоже на правду. Мотивы Лезера, так же как мотивы других его товарищей по заговору, были смешанными; если бы удалось покушение 20 июля 1944 года, они бы стали ведущими фигурами в рейхе, и где бы ни работал Лезер – в правительстве, в промышленности или под землей, – он всегда был бы напористым, в высшей степени амбициозным служащим.