Незадолго до своей смерти в 1957 году величественная, но уже вся в морщинах Берта Крупп позировала нескольким художникам. Когда французский художник завершил два ее портрета, Отто Кранцбюлер, адвокат, который так неудачно защищал ее сына Альфрида на Нюрнбергском процессе, рассматривал эти работы с Вальдтраут и Бертольдом. «Я тогда подумал, что один из них был хорош, а другой нет, – вспоминал он впоследствии. – На том, который мне понравился, было благожелательное, сияющее лицо. Мои спутники не соглашались. Тот, который они предпочли, изображал суровую королеву. Неизвестно как, но художник отобразил две стороны характера Берты, и, поскольку я познакомился с ней, когда страдания смягчили ее характер, я не знал ее как королеву».

Испытания для Берты начались в 1941 году, когда у Густава случился первый удар. Об этом знали только Берта, их дочь Вальдтраут и семейный врач доктор Герхард Виле. Альфрид разъезжал по завоеванным странам, его братья находились в армии, а сам Густав не желал признавать свои болезни. Однако очевидно, что у него было нарушение работы мозга. Время от времени кружилась голова. Берта умоляла его прекратить ездить верхом, но он отказывался. Каждое утро перед завтраком двое слуг усаживали его в седло, и он срывался с места галопом, как король Лир, овеваемый ветром. Обеспокоенная, она велела приготовить вторую лошадь – для себя – и следовала за ним на некотором расстоянии, опасаясь, что он может упасть в любой момент.

Он не упал. В начале 1942 года он сам решил прекратить ездить верхом, так как к тому времени у него начались галлюцинации. Вечерами он сидел в углу огромного помещения на втором этаже вместе с Бертой; золотая свастика блестела на лацкане пиджака. Густав делал вид, что читает отчеты из главного управления, а Берта делала вид, что не замечает, что от держит бумаги «вверх ногами». Часами они сидели молча, уставившись в одну точку, в то время как по радио исполнялись одна за другой песни Хорста Весселя, в миллионный раз призывающие население «освободить улицы», уйти с дороги и не путаться под ногами у «коричневых» батальонов – штурмовиков.

Затем Густав тяжело поднимался и ковылял в спальню. Согласно записям хроникера семьи: «Вилла «Хюгель» стала тихим местом. Поток посетителей превратился в струйку… Состояние заброшенности замка напоминало атмосферу, которая преобладала там в последние годы жизни Альфреда Круппа. Мир за его пределами казался далеким. Даже война была чем-то нереальным. Густав упорно подчинялся образу жизни, точно расписанному по часам. Но фактически его активность была лишь способом убить время; дни и недели медленно, но безвозвратно уходили в прошлое… Беззаботно ложился он спать в привычный час».

До тех пор пока с ним не случился второй удар, его жена, врач и слуги ограждали его заговором молчания. Но потом притворяться стало труднее. Его секретарша была прекрасно осведомлена о его расстройстве. Фрейлейн Крене поднималась на виллу на холме, чтобы записать то, что он продиктует, но, выговорив несколько предложений, он сбивался на воспоминания о давних встречах с его величеством, о своем пребывании в Пекине, о службе в молодости во 2-м баденском драгунском полку в Брухзале. Временами его речь становилась такой невнятной, что только Берта его понимала. Постепенно и секретарша, привыкшая к его стилю, научилась улавливать нить смысла из отдельных фраз и сама завершала письмо. Однажды его свояк прибыл из Мариенталя; отбросив всякое притворство, Густав хлопнул себя по лбу и сказал барону: «Пожалуйста, подскажи мне нужное слово, если я не смогу его вспомнить». Тило изобразил удивление, хотя теперь уже все близкие знали о беде старого Круппа. Как позднее отмечал Фриц Бюлов, «очевидно, что он был не в себе. Иногда он не мог произнести ни слова. Для всех было ясно, что наступило время Альфриду вступить во владение фирмой». Фриц Вильгельм Хардах, пришедший в фирму в 1941 году, впоследствии вспоминал, что в это время «Густав уже впадал в маразм. Он мало интересовался фирмой в этом году и совсем не интересовался в следующем». А один из посетивших виллу «Хюгель» обратил внимание, что когда-то могущественный хозяин Эссена «шагал взад-вперед по земле, подбирая кусочки шрапнели и аккуратно складывая металлические осколки в корзину, чтобы помочь государству с металлоломом».

Его последнее послание к крупповцам, написанное характерным крупным наклонным почерком и опубликованное в 1942 году, было хвалебным гимном «взаимному доверию между руководством и работниками»: «В областях, подверженных угрозе воздушных нападений, рабочий на военном производстве в 1941 году подвергается такой же физической опасности, как и солдат. И вновь я должен подтвердить, что при этих необычных условиях он доблестно и спокойно выполняет свой долг».

Предположение тогда оказалось неверным. Если не считать налета английской авиации в тот день, когда Германия вторглась в Бельгию и Голландию в 1940 году, – налета, носившего символический характер, война в первые годы практически не коснулась Эссена. И архивы Круппа, и инспекция стратегических бомбардировок США сходятся в том, что первый налет союзной авиации на Эссен, имевший сколько-нибудь серьезные последствия, был произведен только в ночь на 7 января 1943 года. Но даже тогда повреждены были лишь две литейные, которые быстро восстановили. Одна случайная бомба взорвалась в парке виллы «Хюгель», не причинив никакого ущерба. С началом вражеских налетов Густав велел осушить построенный в замке еще в 1913 году плавательный бассейн, но это был просто жест национального самоограничения. Солдатская жизнь, как могли бы рассказать его собственные сыновья-солдаты, была потяжелее, чем эта.

Да, первые три года войны были совершенно не похожи на последние. Третий рейх был в зените, настроение в фатерланде царило праздничное, и братья Альфрида купались в славе. После двух изматывающих месяцев в качестве младшего офицера при артиллерии с лошадиной тягой в Бельгии, Голландии и Франции Бертольд был переведен на «непыльную» работу в штабе. Харальд также был штабным обер-лейтенантом, он инструктировал румын по техническим деталям крупповского 88-мм орудия; один знакомый, случайно встретивший его в Бухаресте, был поражен его безукоризненным лоском и беспечным видом. Конечно, продолжение войны препятствовало карьере Харальда, который сдал экзамены на адвоката незадолго до вторжения в Польшу, да и Бертольда, новоявленного молодого специалиста-химика; но ведь это было справедливо в отношении почти всех их сверстников. Экберта не коснулось даже такое разочарование. Он был еще слишком молод. Вечером накануне вторжения в Польшу он отмечал свое семнадцатилетие; он только что окончил реальную гимназию и особенно не задумывался о том, чем будет заниматься на гражданской службе. На данный момент положение лейтенанта вермахта в тихой Италии казалось ему пределом мечтаний.

Они редко навещали своего больного отца. Одной лишь силой воли Густав держал себя в руках на семейных торжествах; когда Вальдтраут вышла замуж за текстильного магната, на свадьбе 12 марта 1942 года в замке он был вполне нормальным и даже элегантным. Приехавший на побывку домой Бертольд нашел, что отец в порядке, хотя и почувствовал в обстановке некоторую странность. Густав, Берта и Альфрид казались неестественно напряженными, и Бертольд решил в дальнейшем проводить отпуск где-нибудь еще. К счастью, старый Крупп предусмотрел такую возможность. Зная, что его дети предпочитали Блюнбах вилле «Хюгель», он объявил на одном из семейных обедов, в конце 1930-х годов, что каждый член семьи может пользоваться австрийским замком тридцать дней в году. (Характерная деталь: он распорядился, что они должны сами платить за напитки для себя и гостей; метрдотель Блюнбаха будет предоставлять ему полный отчет.) Таким образом, на время отпуска лейтенанты Болены были свободными и от армии, и от родителей. И вот совпало, что в 1942 году Экберт и Харальд объявились на фамильном альпийском курорте в один и тот же день и целый месяц вместе катались на лыжах. Им это необыкновенно пришлось по вкусу. Вообще-то казалось, что братья не слишком скучают друг без друга. Между ними существовала странная связь. Бертольд и Харальд были и оставались близкими, но Альфрид и Клаус отдалились, а Экберт был мал, и его не замечали. О тех своих лыжных прогулках Харальд однажды заметил мне: «Ему только что исполнилось двадцать лет. Я с удивлением обнаружил, что это личность, что с ним можно говорить как мужчина с мужчиной. Конечно, я больше его уже не видел».