Он, похоже, не удивляется, увидев меня на кухне. Достаёт двадоллара, которые дал мне мистер Колеи, смотрит на них, потом на меня.

— Ты уверен, что они тебе не нужны? — спрашивает он. Я качаюголовой.

— Нет, даже если бы это были последние долларовые купюры наЗемле Вижу, что ответ ему нравится.

— Хорошо, — говорит он. — Но теперь позволь мне кое-что тебесказать, Скотт. Ты знаешь чайный сервиз твоей бабушки, который стоит встоловой?

— Конечно.

— Сели ты заглянешь в синий кувшин на верхней полке, тонайдёшь там деньги. Мои деньги — не Холси. Чувствуешь разницу?

— Да, — отвечаю я.

— Да, готов спорить, что чувствуешь. У тебя есть недостатки,но тупость в их число не входит. Будь я на твоём месте, Скотт, я бы взял этиденьги — там порядка семисот долларов — и сделал бы ноги. Пятёрку положил бы вкарман, остальное — в ботинок. Десять лет — слишком мало для того, чтобы статьбродягой, даже на короткое время, и я думаю, шансов на то, что тебя ограбят ещёдо того, как ты переберёшься через мост в Питтсбург, девяносто пять из ста, ноесли ты останешься здесь, случится что-то очень плохое. Ты знаешь, о чём яговорю?

— Да, но уйти не могу.

- Люди думают, что много чего не могут, а потом неожиданнообнаруживают, что очень даже могут, когда оказываются в безвыходном положении,— говорит отец. Смотрит на ступни, розовые, словно ошпаренные. — А если тысможешь добраться до Питтсбурга, я уверен, что мальчик, которому хватило умаобвести вокруг пальца мистера Холси историей о болезни Лу Герига и сестре,которой у меня никогда не было, сумеет раскрыть телефонный справочник на букву«Д» и найти телефон городского Департамента по социальной защите детей. Или тысможешь покрутиться какое-то время в городе и найти что-нибудь получше, если нерасстанешься с этими семью сотнями баксов. Ребёнку, если доставать из загашникапо пятёрке или десятке, семисот баксов хватит надолго. Если не попадаться наглаза копам и не дать ограбить себя на сумму, большую той, что в кармане.

Я говорю ему вновь: — Я не уйду.

- Но почему?

Объяснить я не могу. Отчасти это связано с тем, что почтивсю жизнь я прожил в этом фермерском доме, в компании отца и Пола. Информациюоб остальном мире я по большей части черпал из трёх источников: телевизора,радио и собственного воображения. Да, я ходил в кино и полдюжины раз бывал вБурге, но всегда с отцом и старшим братом. От одной мысли о том, что я водиночку должен шагнуть в эту ревущую неизвестность, душа уходит в пятки. Н,что важнее, я его люблю. Не так просто и однозначно (во всяком случае, заисключением последних нескольких недель), как я любил Пола, но да, я его люблю.Он резал меня, и бил, и обзывал всякими словами, частенько терроризировал меняв детстве и отправлял спать с ощущением, что я маленький, глупый и никчёмный,но у этих плохих времён была и хорошая сторона; они превращали каждый поцелуй взолото, каждую похвалу, даже небрежную, в целую пещеру сокровищ И в десять лет(может, потому, что я — его сын, его кровь) я понимаю, что эти поцелуи, этипохвалы всегда были искренними, всегда были настоящими. Он — монстр, но монстр,способный любить. Вот это и было кошмаром моего отца, маленькая Лизи: он любилсвоих сыновей.

— Я просто не могу уйти, — говорю я ему.

Он думает об этом (полагаю, думает, надавить на меня илинет), потом просто кивает.

— Хорошо. Ио послушай меня, Скотт. С твоим братом я такпоступил, чтобы сласти тебе жизнь. Ты это знаешь?

— Да, папа.

— Но если мне придётся что-то сделать с тобой, всё будетпо-другому. Тебе будет так плохо, что я могу за это отправиться в ад, пустьдаже ответственность ляжет не на меня, а на то, что сидит во мне. — его глаза вэтот момент уходят от моих, и я знаю, он снова видит их, и очень скоро я будуговорить уже не с отцом. Потом он вновь смотрит на меня, и я в последний разясно вижу отца. — Ты не позволишь мне отправиться в ад, правда? — спрашивает онменя. — Ты не позволишь своему отцу отправиться в ад и гореть там вечно,несмотря на то что иногда я относился к тебе плохо?

— Нет, папа, — отвечаю я, и слова даются мне с трудом.

— Ты обещаешь? Именем своего брата?

— Именем Пола.

Он опять смотрит в угол.

— Пойду прилягу. Приготовь себе что-нибудь поесть, еслихочешь, но потом не оставляй долбануло кухню в дерьме.

В ту ночь я просыпаюсь и слышу, что дождь со снегомбарабанят по окнам сильнее, чем прежде. Я слышу треск где-то во дворе и знаю,что сломалось дерево, не выдержав намёрзшего на нём льда. Может, меня разбудилтреск другого сломавшегося дерева, но думаю, что это не так. Думаю, я услышалего шаги на лестнице, пусть даже они старался идти тихо. Времени остаётсятолько на то, чтобы вылезти из кровати и спрятаться под ней, хотя я и знаю, чтоэто бесполезно, дети всегда прячутся под кроватью, это первое место, куда онзаглянет.

Когда он входит в комнату, я вижу его ноги. Он по-прежнемубосиком. Не произносит ни слова. Просто подходит к кровати и встаёт рядом. Ядумаю, он постоит, как стоял раньше, потом, возможно, сядет на неё, но он несадится. Вместо этого я слышу, как он «крякает», обычно он это делает, когдаподнимает что-то тяжёлое, коробку там пли ящик, потом он встаёт на цыпочки,что-то шуршит в воздухе, слышится жуткий СКР-Р-РИП, матрас п пружины прогибаютсяпосередине, с пола поднимается пыль, и остриё кирки, которая стояла в сарае,пробивает мою кровать. Замирает перед моим лицом, в дюйме от моего рта.Кажется, я могу разглядеть на острие каждое пятнышко ржавчины и полоски чистогометалла, появившиеся в месте контакта с одной из пружин. Замирает на парусекунд, а потом снова слышится «кряканье» и жуткий скрип: он пытается вытащитькирку. Напрягается, но она сидит крепко. Остриё болтается у меня перед глазами,потом опять замирает. Я вижу, что его пальцы появляются ниже края кровати, изнаю, что он обхватил ладонями колени. Он наклоняется, с тем чтобы заглянутьпод кровать и убедиться, что я там, прежде чем вновь вытаскивать кирку.

Я не думаю. Я просто закрываю глаза и ухожу. В первый разпосле похорон Пола и впервые — со второго этажа. У меня только секунда, чтобыподумать: «Я упаду», — но мне без разницы: всё лучше, чем продолжать прятатьсяпод кроватью и наблюдать, как незнакомец с лицом отца заглядывает под неё,чтобы найти там меня, загнанного в угол; всё лучше, чем видеть дурную кровь,которая взяла над ним верх.

И я падаю, но с небольшой высоты, пара футов, и, думаю,только потому, что я в это верил. Слишком многое в Мальчишечьей луне зависит отверы. Видеть в действительности означает верить, по крайней мере иногда… еслиты не заходишь слишком далеко в лес, не начинаешь блуждать.