И всё это время он трясёт меня, так что мир прыгаетвверх-вниз. Потом моя голова ударяется о дверной косяк, я вижу звёзды и падаюна порог, лицом — к теплу кухни, спиной — к холоду двора.

- Нет, папа, — говорю я, — я никуда не ходил, я просто…

Он наклоняется надо мной, руки упираются в колени, его лицонад моим, кожа бледная, за исключением двух красных пятен на щеках, и я вижу,как его глаза бегают взад-вперёд, взад-вперёд, и я знаю, что он и здравый смыслбольше даже не пишут писем друг другу. А я помню, как Пол говорил мне «Скотт,нельзя спорить с отцом, когда он не в себе».

- Не говори мне, что ты никуда не ходил, ты, лживый сучонок,я обыскал ВЕСЬ ЭТОТ ГРЕБАНЫЙ ДОМ!

Я думаю о том, чтобы сказать, что был в сарае, но знаю,пользы от моих слов не будет, всё станет только хуже Я думаю о Поле, говорящем,что нельзя спорить с отцом, когда он не в себе, когда ему худо, и, поскольку язнаю, где, по его мнению, я был, я отвечаю, да, папа, я был в Мальчишечьейлуне, но лишь для того чтобы положить цветы на могилу Пола. И это срабатывает.Во всяком случае, на какое-то время. Он расслабляется. Он даже хватает меня заруку и поднимает, а потом чистит мою одежду, словно видит на ней грязь или снег.Их нет, но, возможно, он видит. Кто знает. Он говорит

— Там всё нормально, Скут? Могила в порядке? Ничего неслучилось с ней или с ним?

— Всё в порядке, папа, — отвечаю я.

— Здесь действуют нацисты, Скутер, я тебе говорил? Онипоклоняются Гитлеру в подвале. У ник есть маленькая керамическая статуэткаэтого мерзавца. Они думают, что я об этом не знаю.

Мне только десять, но я знаю, Гитлер мёртв с конца Второймировой войны. Я также знаю, что никто в «Ю.С Гиппам» не поклоняется даже егостатуэтке в подвале. И я знаю кое-что ещё, что никогда не приходит в головуотцу, когда в нём бурлит дурная кровь, поэтому я говорю:

— И что ты собираешься с этим делать?

Он наклоняется ко мне совсем близко, и я думаю, что на этотраз он точно ударит меня, по меньшей мере снова начнёт трясти. Но вместо этогоон встречается со мной взглядом (я никогда не видел, чтобы глаза у него былитакие большие и такие тёмные), а потом хватает себя за ухо.

— Что это, Скутер? Что ты видишь, старина Скут?

— Твоё ухо, папа, — говорю я.

Он кивает, по-прежнему держась за своё ухо и не сводя с меняглаз. Все последующие годы я иногда буду видеть эти глаза в моих снах.

— Я собираюсь не отрывать его от земли, — говорит он, — икогда придёт время… — Он выставляет вперёд указательный палец, поднимаетбольшой, начинает «стрелять». — Каждого, Скутер. Каждого святомамкиногонациста, которого я там найду.

Может, он действительно бы их убил. Мой отец. В ореолепротухшей славы. Может, в газетах появились бы заголовки: «ПЕНСИЛЬВАНСКИЙОТШЕЛЬНИК ВПАДАЕТ В НЕИСТОВСТВО, УБИВАЕТ ДЕВЯТЬ СОСЛУЖИВЦЕВ И СЕБЯ, МОТИВНЕЯСЕН», — но прежде чем он успевает это сделать, дурная кровь уводит его надругую дорогу.

Февраль заканчивается, ясный и холодный, но, когда приходитмарт, погода меняется, а вместе с ней меняется и отец. По мере того кактемпература поднимается, небо затягивают облака и начинаются первые дожди соснегом, он становится всё более замкнутым и молчаливым. Перестаёт бриться,потом принимать душ, потом готовить еду. И вот приходит день, может, третьмесяца уже миновала, когда я понимаю: три его нерабочих дня (такое иногдаслучалось, работа у него сменная) растянулись в четыре… потом в пять… потом вшесть. Наконец я спрашиваю его, когда он пойдёт на работу. Я боюсь спрашивать,потому что теперь большую часть времени он проводит илп наверху, в своейспальне, или внизу, лёжа на диване, слушая кантри-музыку на волне радиостанцииWWVA, расположенной в Уилинге, западная Виргиния. Со мной он практически неразговаривает, ни наверху, ни внизу, и я вижу, что теперь его глаза постояннобегают взад-вперёд, он высматривает их, людей с дурной кровью, кровь-бульныхлюдей. Поэтому — нет, я не могу его спрашивать, но должен, потому что если онне пойдёт на работу, что станет с нами? Десять лет — достаточный возраст длятого, чтобы знать: если поступления денег нет, мир переменится.

— Ты хочешь знать, когда я вернусь на работу, — говорит онзадумчивым тоном. Лёжа на диване, с заросшим щетиной лицом. Лёжа в старомрыбацком свитере и кальсонах, с торчащими из них босыми ступнями. Лёжа подпесню Реда Соувина[128]«Давай уйдём», звучащую из радиоприёмника.

— Да, папа.

Он приподнимается на локте и смотрит на меня, и я вижу, чтоон уже ушёл. Хуже того, что-то в нём прячется, растёт, становится сильнее,дожидается своего часа.

— Ты хочешь знать. Когда. Я. Вернусь на работу.

— Я думаю, это твоё дело, — говорю я. — Я пришёл лишь длятого, чтобы спросить, сварить ли мне кофе.

Он хватает меня за руку, и вечером я вижу синяки на техместах, где его пальцы впились в кожу и мышцы.

— Хочешь знать. Когда. Я. Пойду. Туда. — Он отпускает моюруку и садится. Глаза его ещё больше, чем прежде, и не могут стоять на месте.Бегают и бегают в глазницах. — Я туда больше никогда не пойду, Скотт. Эталавочка закрылась. Эта лавочка взорвалась. Неужели ты ничего не знаешь, тупой,маленький, приклеившийся ко мне сучонок? — Он смотрит на грязный ковёргостиной. На радио Ред Соувин уступает место Ферлину Каски[129]. Потом отецсмотрит на меня, и он снова отец, и говорит нечто такое, от чего у меня чуть нервётся сердце. «Ты, возможно, тупой. Скутер, но ты смелый. Ты — мой смелыймальчик. И я не позволю этому причинить тебе боль!

Потом он опять ложится на диван, поворачивается на живот ипросит, чтобы я его больше не беспокоил, потому что он хочет поспать.

В ту ночь я просыпаюсь от звука дождя со снегом,барабанящего в окно, и он сидит рядом с кроватью, улыбается, глядя на менясверху вниз. Только улыбается не он. Нет в его глазах ничего, кроме дурнойкрови. «Папа?» — говорю я, а он мне не отвечает. Я думаю: «Он собирается меняубить. Собирается схватить руками за шею и задушить, и всё, через что мыпрошли, в том числе и то, что случилось с Полом, ничем мне не поможет».

Но вместо этого он говорит сдавленным голосом: «Засыпай», —встаёт с кровати и уходит. Походка у него какая-то дёргающаяся, подбородоквыставлен вперёд зад покачивается, словно он видит себя сержантом на плацу иличто-то в этом роде. Через несколько секунд я слышу жуткий грохот и понимаю: онсвалился, спускала с лестницы, может, даже сам бросился вниз, и какое-то времялежу, не в силах вылезти из постели, надеясь, что он умер, надеясь, что он неумер, не зная, на что надеюсь больше. Какая-то часть меня хочет, чтобы онпоставил последнюю точку, вернулся и убил меня, чтобы подвёл черту под ужасомжизни в этом доме. Наконец я кричу: «Папа? Ты в порядке?»