Это африкан, который мы оставили у большой скалы над прудом.Потом он вернулся, в какой-то момент вернулся, взял его и пришёл сюда.Распустил часть, обмотал нитью крест, продолжил распускать африкан, уходя отмогилы, с тем чтобы нить привела меня к призу.

С гулко и медленно бьющимся сердцем Лизи бросила крест ипошла по нити, свернула с тропы, двинулась вдоль опушки Волшебного леса,перебирая нить руками. Высокая трава шуршала, обтекая её бёдра, кузнечикипрыгали, люпины источали сладкий аромат. Где-то цикада запела песню жаркоголета, и в лесу прокаркала ворона (Это была ворона? По звуку — ворона, самаяобычная ворона), словно приветствуя её; и нигде — ни автомобилей, ни самолётов,ни человеческих голосов. Она шла по траве, следуя за нитью из распущенногоафгана, того самого, в который десятью годами раньше кутался холодными ночамиеё измученный бессонницей, испуганный, слабеющий муж. Впереди одно дерево«нежное сердце» чуть выступало из ряда других. Раскидистые ветви образовывалиостровок манящей тени. Под деревом Лизи увидела высокую металлическую корзинудля мусора, в ней — жёлтый свёрток. Цвет потускнел, шерсть спуталась, казалось,в корзину бросили большой жёлтый парик, вымоченный дождём, или труп старогокота, но Лизи с первого взгляда поняла, что перед ней, и у неё защемило сердце.В голове вдруг зазвучала песня «Слишком поздно поворачивать назад» в исполнении«Свингующих Джонсонов», и она почувствовала руку Скотта, который вёл еётанцевать. Следуя за нитью, Лизи вошла в тень дерева «нежное сердце»,опустилась на колени рядом с тем, что осталось от свадебного подарка материсвоей младшей дочери и мужу младшей дочери. Взяла в руки остатки афгана… и то,что в нём лежало. Прижалась лицом к влажной выцветшей шерсти. Афган пахсыростью и плесенью, старая вещь, брошенная вещь, вещь, от которой теперь шёлзапах скорее похорон, чем свадеб. Это было нормально. По-другому и быть немогло. Лизи вдыхала запах всех тех лет, которые афган провёл здесь, привязанныйк кресту на могиле Пола, дожидающийся её, превратившись в некое подобие якоря.

Чуть позже, когда слёзы иссякли, она положила посылку(конечно же, это была посылка) обратно в корзину и посмотрела на неё,прикоснулась рукой к тому месту, где жёлтая нить отделялась от афгана.Удивилась, как это нить не порвалась. Ни когда Дули упал на крест, ни когдавырвал его из своей руки, ни когда отбросил в сторону. Естественно, сказалосьто, что Скотт привязал нить к самому низу вертикальной стойки, но всё равно этобыло чудо, учитывая длину нити и время, которое этот чёртов афган пролежалздесь, открытый всем ветрам и дождям. Синеглазое чудо, иначе и не скажешь.

Но, разумеется, иногда потерявшиеся собаки возвращаютсядомой; иногда старые нити не рвутся и приводят тебя к призу, которымзаканчивается охота на була Она начала разворачивать афган, потом заглянула вкорзину. Увиденное заставило её печально рассмеяться: под свёртком лежалипустые бутылки. Одна или две выглядели относительно новыми, и она точно знала,что верхняя — новая, потому что десять лет назад ещё не было такой марки виски,как «Крепкий лимонад Майка». Но большинство бутылок были старые. Значит, именносюда он приходил в 1996 году, чтобы напиться, но, даже в стельку пьяный,слишком уважал Мальчишечью луну, чтобы разбрасывать по лесу пустые бутылки.Могла бы она найти здесь другие корзины с бутылками? Возможно. Скорее да, чемнет. Но для неё имела значение только эта корзина, которая и подсказала Лизи,что именно сюда он пришёл, чтобы сделать последнюю в своей жизни работу.

Она подумала, что у неё уже есть ответы на все вопросы, кромесамых главных, потому, собственно, она сюда и пришла: как уживаться с большиммальчиком, как удерживаться от соскальзывания сюда из того места, где она жила,особенно когда длинный мальчик думает о ней. Возможно, Скотт оставил ей этиответы. Даже если не оставил, что-то он всё-таки оставил… и как хорошо ей подэтим деревом.

Лизи вновь вынула из мусорной корзины афган и ощупала его,точно так же как маленькой девочкой ощупывала рождественские подарки. Внутрибыла коробка, но на ошупь она совершенно не походила на кедровую шкатулкудоброго ма-мика; она была мягче, поддавалась под пальцами, как гриб: да, еёзавернули в афган и оставили под деревом, но влага воздействовала на неё всеэти годы… и впервые Лизи задалась вопросом: а сколько лет пролежала здесь этапосылка? Бутылка «Крепкого лимонада» говорила, что не так чтобы много. И поощущениям можно было подумать…

— Это папка для рукописей, — пробормотала Лизи. — Одна изего обычных папок из жёсткого толстого картона. — Да, теперь Лизи в этом былауверена. Только после двух лет под этим деревом… или трёх… или четырёх… картониз жёсткого превратился в мягкий.

Лизи начала разворачивать афган. Два слоя — и всё, остальнуючасть афгана Скотт распустил. И внутри действительно лежала картонная папка длярукописей, только изначальный светло-серый цвет потемнел от влаги. Скотт всегдамаркировал лицевую сторону таких папок наклейкой. Наклейка была и на этой, нокрая отлепились и загнулись. Лизи расправила наклейку пальцами и прочиталаединственное слово, написанное уверенным почерком Скотта: «ЛИЗИ». Раскрылапапку. Внутри лежали разлинованные страницы, вырванные из блокнота. Порядкатридцати, густо исписанные фломастером. Она не удивилась, увидев, что писалСкотт в настоящем времени, что текст иногда стилизовался под детскую прозу, чтоистория начиналась с середины. Последнее, отметила Лизи, могло показатьсястранным лишь тому, кто ничего не знал о двух братьях, которым удавалось выжитьрядом с безумным отцом, не знал, что случилось с одним из братьев и как второй братне смог его спасти. История начиналась с середины для того, кто не знал отупаках или пускающих дурную кровь, о дурной крови. История начиналась ссередины, если не знать, что…

В феврале он начинает как-то странно смотреть на меня, краемглаза. Я жду, что он начнёт на меня кричать или даже достанет старый перочинныйнож п порежет меня. Он давно уже ничего такого не делал, и мне даже этогохочется. Нож не выпустит из меня дурную кровь, потому что во мне её нет — явидел, что творит настоящая дурная кровь, когда Пол сидел на цепи в подвале,так что говорю не о фантазиях отца — нет во мне ничего такого. А в нём естьчто-то плохое, и порезами слить это плохое не удаётся. На этот раз не удаётся,котя он предпринимал немало попыток. Я знаю. Видел его окровавленные рубашки икальсоны в корзине доя грязного белья. И в мусорном контейнере тоже. Если,порезав меня, он поможет себе, я позволю ему это сделать, потому что всё ещёлюблю его. Может, даже больше люблю с тех пор, как мы остались вдвоём. Больше,после того как мы намучились с Полом. Может, эта любовь сродни року, как дурнаякровь. «Дурная кровь сильная» — его слова. Но он меня не режет.

Однажды я возвращаюсь из сарая, где просидел какое-то время,думая о Поле (думая о том, как хорошо мы проводили время в этом старом доме), иотец хватает меня и трясёт. «Ты ходил туда! — кричит он мне в лицо. И я вижу,что он даже ещё более больной, чем я думал, совсем плохой. Никогда он не былтаким плохим. — Почему ты ходишь туда? Что ты там делаешь? С кем говоришь? Чтозадумываешь?»