акций. Но все было тщетно. А наверху тем временем по-прежнему звучала флейта, в надоедливых фиоритурах которой ему чудилась насмешка. Ну как работать в таких условиях?! Наконец, примерно около шести часов, Барнетт, напевая и насвистывая, спустился с большой картонкой в руках.

С картонкой! Бешу испустил возмущенный крик и, выхватив у него картонку, сорвал с нее крышку.

– Мадемуазель Авлин попросила меня выбросить все это в помойку, – невозмутимо сказал Барнетт. – А знаешь, она хорошенькая, эта мамзель! И как талантливо играет на флейте! Объявила, что у меня удивительные способности и что если я буду усердно заниматься, то вполне смогу заменить слепого флейтиста, что играет на церковной паперти.

Всю ночь Гассир и Бешу стояли на страже, первый внутри дома, второй снаружи, чтобы помешать грабителю выбросить сообщнику пакет из окна. На следующее утро они продолжали нести вахту, но, увы, их усердие ни к чему не привело. Двенадцать «американок» одного из них и акции другого где-то упорно скрывались. В три часа Джим Барнетт опять явился сюда, с пустой картонкой в руках, и прошел прямо в дом, кивнув им мимоходом с любезным видом человека, очень довольного своим времяпрепровождением. Состоялся второй урок игры на флейте. Гаммы… Упражнения… Фальшивые ноты. И… внезапная таинственная тишина, которая необычайно заинтриговала Бешу.

«Чем он там занимается, черт возьми?» – спрашивал себя инспектор, пытаясь представить розыски, предпринятые Барнеттом: уж не вылились ли они в неожиданные находки?

Он поднялся на четвертый этаж и прислушался. За дверью квартиры флейтистки царила тишина. Но зато из квартиры ее визави-машинистки, мадемуазель Легофье, доносился мужской голос.

«Это его голос», – сказал себе Бешу, изнывая от жгучего интереса.

И он, не в силах сдержаться, нажал на звонок.

– Войдите! – крикнул Барнетт изнутри. – Ключ в двери!

Бешу вошел. Мадемуазель Легофье, красивая полная брюнетка, сидела за столом, перед своей пишущей машинкой, печатая под диктовку Барнетта.

– Ты пришел с обыском? – спросил тот у Бешу. – Не стесняйся, мадемуазель нечего скрывать. И мне тоже. Она под диктовку печатает мои мемуары. Ты позволишь?

И пока Бешу заглядывал под мебель, продолжал диктовать: «В тот день инспектор Бешу отыскал меня у очаровательной мадемуазель Легофье, которую мне рекомендовала молодая флейтистка, – он все еще разыскивает дюжину своих „африканок“, которые, увы, до сих пор не нашлись. Под канапе он собрал лишь три горсточки пыли, а под шкафом обнаружил обувную стельку. Инспектор Бешу не упускает ни одной мелочи! Какое тяжкое ремесло!..»

Бешу поднялся с колен, погрозил Барнетту кулаком и обругал его. Но тот невозмутимо продолжал диктовать. Бешу ничего не оставалось, кроме как ретироваться.

Через какое-то время Барнетт спустился все с той же картонкой в руках. Бешу, дежуривший у входной двери, сперва не решился на обыск. Однако он слишком боялся упустить добычу и потому обследовал картонку, но обнаружил там лишь ненужные бумажки и тряпки.

Жизнь стала для несчастного Бешу сплошным кошмаром. Присутствие Барнетта, его насмешки и остроты повергали беднягу в ярость, которая возрастала день ото дня.

Каждое утро Барнетт являлся в этот дом и после каждого урока у флейтистки и каждого сеанса диктовки у машинистки выходил от них все с той же проклятой картонкой. Что же делать? Бешу не сомневался, что Барнетт разыгрывает очередной фарс и попросту издевается над ним. Но может быть, Барнетт выбирает удобный момент, чтобы сбежать со своей добычей – акциями Гассира, – а заодно прихватить и его двенадцать «африканок»?! И несчастный Бешу что ни день рылся в картонке, извлекая оттуда всякий хлам – рваные тряпки, клочки бумаги, облысевшие метелки для пыли, сломанные щетки, золу из камина, морковные очистки. А Барнетт хохотал, держась за бока и приговаривая:

– Они здесь! Нет, они не здесь! Они найдутся! Или не найдутся!.. Ох, до чего же ты потешный, дурачок Бешу!

Так продолжалось целую неделю. Бешу тратил на эту безнадежную борьбу день за днем своего отпуска и вдобавок стал посмешищем всего квартала. Никола Гассир и он не могли запретить жильцам дома, которых постоянно подвергали проверке вещей и личным обыскам, злословить на их счет. А между тем ограбление Гассира наделало немало шума. Разъяренные клиенты осаждали его контору и требовали вернуть им деньги. К тому же господин Туфмон – депутат и бывший министр – совершенно лишился покоя, ибо всякий раз, как он выходил из дома или возвращался, ему приходилось быть невольным свидетелем этой суматохи, и потому он требовал, чтобы Никола Гассир поторопил полицию с розысками. Такое положение вещей не могло продолжаться до бесконечности.

Но вот случилось одно непредвиденное происшествие, которое ускорило ход событий. Однажды в середине дня Гассир и Бешу услышали шум бурной ссоры на четвертом этаже. Оттуда доносились женские вопли и громкий топот – словом, происходило что-то серьезное.

Они торопливо поднялись наверх. Там, на лестничной площадке, свирепо дрались мадемуазель Авлин и мадемуазель Легофье, и все усилия Барнетта – который, разумеется, от души веселился – не помогали усмирить девушек. Их шиньоны растрепались, корсажи были изодраны в клочья, а брань лилась потоком.

Наконец их разняли. Машинистка забилась в истерике, и Барнетту пришлось насильно втолкнуть ее в квартиру под злобные крики флейтистки.

– Я их застукала, его и ее! – вопила мадемуазель Авлин. – Этот Барнетт сперва приударил за мной, а теперь милуется с ней. И вообще – он очень подозрительный тип, этот Барнетт; вам следовало бы допросить его, господин Бешу! Пускай скажет, чем он тут занимался целую неделю и с какой стати все время расспрашивает нас и всюду сует свой нос? Если не знаете, кто обокрал господина Гассира, так я вам скажу: это консьержка – да-да, она самая, мадам Ален! А теперь спросите-ка его, этого Барнетта, почему он запретил мне шепнуть вам об этом? И потом, что касается акций – он точно знает правду! И вот вам доказательство – он мне сам сказал: «Они в доме, не находясь в нем, и они не в доме, находясь в нем». От таких типов надо держаться подальше, господин Бешу!

Справившись с машинисткой, Джим Барнетт схватил в охапку мадемуазель Авлин и энергично втолкнул ее в квартиру со словами:

– А ну-ка, моя дорогая учительница, довольно сплетен, и не болтайте о том, чего не знаете. Вам удается выражать свои чувства только в игре на флейте.

Бешу не стал ждать возвращения Барнетта. Разоблачения мадемуазель Авлин, касавшиеся этого субъекта, тотчас же прояснили ему суть дела. Ну конечно, преступницей была мадам Ален! Как же он сам до этого не додумался?! В приступе праведного гнева он со