— Он высказал мне свое пожелание уже в самыепоследние минуты. Когда он только и мог, что положить на эти часы руку иневнятно пролепетать: «Твоей матери». Минутой раньше мне казалось, что онбредит — за время своей недолгой болезни он часто впадал в беспамятство и,должно быть, благодаря этому не чувствовал боли, — но тут я вдруг увидел, чтоон повернулся на бок и силится открыть крышку часов.

— Значит, по-твоему, отец не бредил, когдапытался открыть крышку часов?

— Нет. На этот раз он был в здравом уме итвердой памяти.

Миссис Кленнэм покачала головой; в осуждениели покойному, или в знак несогласия с мнением сына — осталось не вполне ясным.

— После его смерти я открыл эти часы, надеясьнайти там какую-нибудь записку, какое-нибудь распоряжение. Однако, как вы исами знаете, матушка, ничего подобного там не оказалось, только между крышкамилежала: старенькая шелковая прокладка, вышитая бисером, которую я не сталвынимать; верно, она и теперь лежит на своем месте.

Миссис Кленнэм движением головы подтвердилаэто; затем она сказала:

— Довольно разговоров о делах в воскресныйдень, — и добавила: — Эффери, девять часов.

Услышав это, старуха торопливо убрала все состолика перед диваном, затем вышла из комнаты и тотчас же воротилась, несяподнос с тарелкой сухариков и точно отмеренной порцией масла в видеаккуратного, белого, прохладного на вид комочка. Старик, во все время этойбеседы неподвижно стоявший у двери, устремив на мать тот же испытующий взгляд,которым недавно смотрел на сына, в свою очередь, вышел из комнаты и посленесколько более продолжительного отсутствия также воротился с подносом, накотором была початая бутылка портвейну (судя по тому, как он отдувался, емупришлось спускаться за ней в погреб), лимон, сахарница и ящичек с пряностями.Из всега этого, с прибавлением воды, кипевшей в чайнике, он приготовил горячуюароматную смесь, с аптекарской тщательностью отмеряя в стакан ее составныечасти. Миссис Кленнэм съела несколько сухариков, макая их в эту смесь; аостальные сухарики старуха намазала маслом, чтобы она могла съесть их отдельно.Когда, наконец, больная доела последний сухарик и допила остаток смеси изстакана, оба подноса с посудой были убраны, а книга, свеча, носовой платок,часы и очки — вновь водворены на столик. После этого миссис Кленнэм вооружиласьочками и стала читать вслух из толстой книги, с силой и яростью выражаяпожелания, чтобы ее враги (голос и тон не оставляли сомнений в том, что этоименно ее личные враги) были преданы огню и мечу, поражены чумой и проказой,чтобы кости их рассыпались в прах и прах был развеян по ветру. Сын слушал ее, иказалось, все прожитые годы отлетели от него как сон и он снова был ребенком,каждый вечер обреченным выслушивать это мрачное напутствие.

Она захлопнула книгу и некоторое время сиделамолча, прикрыв глаза рукой. Старик, все в той же позе стоявший у двери, такжеподнес руку к глазам; то же, должно быть, сделала и старуха в своем темномуглу. На этом вечерние приготовления больной закончились.

— Спокойной ночи, Артур. Эффери позаботится опостели для тебя. Только не жми мне руку; ей очень легко причинить боль.

Он осторожно дотронулся до шерстяной митенки,скрывавшей ее ладонь; но что шерсть! даже медный панцирь не мог бы сделать этумать более неприступной, чем она была для сына, — и, выйдя из комнаты вслед застариком и старухой, стал спускаться вниз.

Когда они остались вдвоем в столовой, стеныкоторой тонули в густом мраке, старуха спросила, не желает ли он поужинать.

— Нет, Эффери, никакого ужина не надо.

— А то смотрите, — сказала Эффери. — Вкладовой есть куропатка, купленная для нее на завтра — это первая в нынешнемгоду; скажите только слово, я вам ее мигом изжарю.

Нет, он недавно пообедал и ему не хочетсяесть.

— Ну, выпейте чего-нибудь, — настаивала Эффери— Хотите ее портвейну? Я скажу Иеремии, что вы мне приказали подать бутылку.

Нет, пить он тоже не станет.

— Послушайте, Артур, — шепотом сказаластаруха, наклонясь к нему поближе: — пусть я их боюсь до смерти, но ведь вам-тонечего бояться. Ведь половина-то состояния вам принадлежит, верно?

— Верно, верно.

— Ну вот, видите. И умом вас тоже бог необидел, верно?

Она так явно ждала утвердительного ответа, чтоему пришлось кивнуть головой.

— Вот вы и не поддавайтесь им! Она-то до тогоумна, что у кого ума нет, тот при ней лучше и рта не раскрывай. Ну, а ему умане занимать стать, это уж будьте покойны! Он когда захочет, так и ее отделаетза милую душу!

— Кто, ваш муж?

— А то кто же? Я другой раз услышу, как он ееотделывает, так прямо затрясусь вся с ног до головы. Да, мой муж, ИеремияФлинтвинч, может даже над вашей матерью верх взять. Так не будь у него ума,разве ж бы его хватило на это?

Шаркающие шаги раздались на лестнице, и,заслышав их, она тотчас отбежала в угол. Рослая, угловатая, кряжистая старуха,которая в молодости свободно могла бы записаться в гренадерский полк, неопасаясь разоблачения, она вся съеживалась перед этим похожим на крабачеловечком с пронзительными глазами.

— Эффери, старуха, о чем ты думаешь? — сказалон. — Неужели до сих пор не могла принести мистеру Артуру чего-нибудьподкрепиться?

Мистер Артур поспешил вновь заявить о том, чтоне испытывает никакого желания подкрепляться.

— Ну что ж, тогда готовь ему постель, — сказална это старик. — Да пошевеливайся.

Шея у него была до того искривлена, что концыбелого галстука болтались обычно где-то под ухом; в нем непрестанно шла борьбамежду природной резкостью и живостью и привычкой сдерживать себя,превратившейся во вторую натуру, от чего он то и дело надувался и синел; и всеэто вместе придавало ему сходство с удавленником, которого кто-то успел вовремясрезать с крюка и который с тех пор так и ходит по свету с петлей и обрывкомверевки на шее.

— Завтра вам предстоит неприятное объяснение,Артур, — сказал Иеремия, — я имею в виду объяснение с вашей матушкой. Мы неговорили ей о том, что после смерти отца вы решили выйти из дела, — хотелидождаться вашего приезда; но она догадывается, и это вам так легко не пройдет.

— Я от всего в жизни отказывался ради этогодела, а теперь пришла пора мне отказаться от него самого.