— Я никогда не давала повода думать, что мнеприятно ваше общество.

— Да, да. Разумеется. Но — одним словом, —сказала Бэби, робко дотрагиваясь до руки мисс Уэйд, неподвижно лежавшей надиванчике, — может быть, вы все-таки позволите моему отцу чем-нибудь помочьвам? Он будет очень рад.

— Очень рад, — подтвердил мистер Миглз,подходя к ним вместе со своей женой и Кленнэмом. — Готов с наслаждением оказатьвам любую услугу, если только при этом не потребуется говорить по-французски.

— Весьма признательна, — отвечала мисс Уэйд, —но мои распоряжения уже сделаны, и я предпочитаю во всем полагаться на себя ини от кого не зависеть.

«Скажите пожалуйста! — мысленно удивилсямистер Миглз, внимательно глядя на нее. — Вот это женщина с характером».

— Я не слишком привыкла к обществу молодых дами боюсь, что не сумею оценить его должным образом. Счастливого вам пути. Досвидания.

Она, видимо, собиралась ограничиться словеснымпрощанием, но мистер Миглз столь решительно протянул ей руку, что не заметитьэтого нельзя было. Ее рука легла на его ладонь и осталась лежать там так женеподвижно, как до того лежала на диване.

— До свидания, — сказал мистер Миглз. — Ну,теперь все прощанья окончены: мистеру Кленнэму мы с мамочкой уже пожелалисчастливого пути, и теперь ему только осталось сказать «до свидания») Бэби.Всего наилучшего! Кто знает, приведется ли когда-нибудь встретиться.

— Кому суждено с нами встретиться в жизни, стеми мы непременно встретимся, какими бы сложными и далекими путями ни шли они,— был сдержанный ответ, — и как нам назначено поступить с ними или им с нами,так все и совершится.

Слова ее неприятно поразили слух Бэби. Тон,которым они были произнесены, словно предвещал, что совершиться должнонепременно что-то дурное. «Ох, папочка!» — испуганным шепотком сказала девушкаи совсем по-ребячьи попятилась ближе к отцу. Это не укрылось от глаз мисс Уэйд.

— Вашу хорошенькую дочку, — сказала она, —бросает в дрожь от подобной мысли. А между тем, — и она вперила в Бэбиглубокий, пристальный взгляд, — где-то есть люди, которым назначено вмешаться ввашу жизнь, и они уже готовятся выполнить свое назначение. Можете не сомневаться,что они его выполнят. Быть может, эти люди еще далеко, за сотни и тысячи мильморского пути; быть может, они уже совсем близко; быть может, они обретаютсясреди самых жалких подонков этого города, куда мы попали проездом, — вам этогоне узнать и не изменить.

Она более чем холодно распрощалась со всеми, ис тем усталым выражением, от которого ее красота казалась блекнущей, хотя инаходилась в самом расцвете, покинула залу.

Для того, чтобы из этой части обширногопомещения гостиницы попасть в отведенную ей комнату, мисс Уэйд нужно былопройти целый лабиринт лестниц и коридоров. Под самый конец этого сложногоперехода, когда она уже очутилась в галерее, куда выходила ее комната, вниманиеее вдруг привлекли чьи-то сердитые выкрики и рыдания. Одна из дверей былаприотворена, и, проходя мимо, она увидела служанку семейства, с которым толькочто рассталась, — обладательницу столь странного имени.

Мисс Уэйд остановилась, с интересом наблюдаяза девушкой. Строптива и горяча, сразу видно! Густые черные волосы в беспорядкерассыпались у нее по плечам, лицо горело, губы распухли от слез и от того, чтозахлебываясь яростью, она поминутно дергала их беспощадной рукой.

— Черствые, бессердечные люди! — приговариваладевушка, задыхаясь и всхлипывая после каждого слова. — Бросили меня тут идумать забыли. Я умираю от голода, от жажды, от усталости, а им и горя мало!Изверги! Чудовища! Звери!

— Что с вами, бедняжка?

Она подняла свои красные заплаканные глаза, иее руки повисли в воздухе, не дотянувшись до шеи, усеянной сине-багровымипятнами от щипков, которыми она себя щедро награждала.

— А вам какое дело, что со мной? Никого это некасается!

— Почему вы так думаете? Мне очень неприятновидеть вас в слезах.

— Вовсе вам это не неприятно, — сказаладевушка. — Вы даже рады этому. Да, рады. Со мной такое было только два раза вкарантинном бараке; и оба раза вы меня заставали врасплох. Я вас боюсь.

— Боитесь?

— Да, боюсь. Вы всегда являетесь, как будто явас накликала своим гневом, своей злостью, своей — не знаю как это назвать. Аплачу я, потому что со мной дурно обращаются, да, дурно, дурно, дурно! — Тутрыдания возобновились, слезы полились обильнее, а руки принялись за своепрерванное занятие.

Свидетельница этой сцены созерцала ее состранной многозначительной усмешкой. И в самом деле, любопытно было наблюдать,как девушка, раздираемая яростной борьбой страстей, корчится и истязает себя,словно в нее, как бывало встарь, вселились бесы.

— Я двумя или тремя годами моложе ее, а междутем я должна ходить за ней, как старая нянька, а ее все ласкают, милуют, зовутдеточкой! Ненавижу все эти ласковые прозвища! И ее ненавижу тоже! Они из неедурочку делают своим баловством. Она думает только о себе, больше ни о ком; ядля нее все равно что стул или стол! — Казалось, жалобам не будет конца.

— Нужно смириться.

— А я не хочу смиряться!

— Если ваши хозяева заботятся лишь о себе,пренебрегая вашими нуждами, вы не должны роптать на это.

— А я хочу роптать!

— Тсс! Будьте благоразумны. Вы забываете освоем зависимом положении.

— А мне все равно. Я убегу. Я натворю бед. Яне буду больше терпеть, не буду! Я умру, если попробую потерпеть еще.

Свидетельница, приложив руку к груди, смотрелана девушку с тем острым любопытством, с которым человек, пораженный тяжелойболезнью, следил бы за вскрытием и препарированием мертвеца, умершего от той жеболезни.

А девушка еще долго металась и бушевала совсем пылом молодости и неизрасходованных жизненных сил; но мало-помалу еестрастные вопли уступили место прерывистым жалобным стонам, словно от боли. Онаупала в кресло, потом соскользнула на колени и, наконец, повалилась на пол укровати, стащив с нее покрывало, то ли, чтобы спрятать в его складках пылающееот стыда лицо и мокрые волосы, то ли из потребности хоть что-нибудь прижать кстесненной раскаянием груди.