А что до Марселя, так мы знаем, что такоеМарсель. Город, откуда пошла гулять по свету самая возмутительная бунтовскаяпесня[7] из всех, когда-либо сочиненных на Земле. Который просто не мог бысуществовать без этих своих аллон-маршон — все равно куда, хоть к победе, хотьк смерти, хоть к черту, на худой конец.

Произнесший эту тираду — с самым, впрочем,забавно-добродушным видом — перегнулся через парапет и обвел Марсель взглядом,исполненным величайшего презрения; а затем принял независимую позу, заложивруки в карманы и бренча там монетами, и подкрепил этот взгляд уничтожительнымсмешком.

— Аллон-маршон, скажите на милость! Лучше быдали порядочным людям аллон-маршон по их надобностям, а не запирали их вкакой-то дурацкий карантин!

— Да, обстоятельство предосадное, — согласилсявторой собеседник. — Но сегодня нас обещают выпустить.

— Обещают выпустить! — воскликнул первый. — Даэто, если хотите, еще большее безобразие. Выпустить! А с какой стати нас здесьвообще держат?

— Действительных причин нет, согласен. Нопоскольку мы прибыли с Востока, а Восток — пристанище чумы…

— Чумы! — подхватил первый. — Вот в этом вседело. Недолго и очуметь от того, что с нами здесь происходит. Я словно человекв здравом уме и твердой памяти, которого засадили в дом для умалишенных —просто не могу перенести, что меня подозревают в чем-либо подобном. Моездоровье не оставляло желать лучшего, когда мы сюда приехали; но от одногоподозрения, что я могу быть зачумлен, я совсем очумел. Да, да, они правы: уменя чума.

— Вы ее отлично переносите, мистер Миглз, — сулыбкой отозвался его собеседник.

— Ошибаетесь. Знай вы всю правду обо мне, выбы так не говорили. Уж сколько времени я просыпаюсь по ночам и твержу себе: вотя заболеваю, вот я уже заболел, вот теперь я умру, и эти негодяи воспользуютсямоей смертью, чтобы оправдать свои предосторожности. Да я предпочел бы, чтобыменя сразу проткнули булавкой и накололи на картон, точно какую-нибудь букашкув коллекции насекомых, чем терпеть те муки, которые я здесь терплю.

— Полно тебе, мистер Миглз, что уж теперьговорить об этом, когда все позади, — послышался жизнерадостный женский голос.

— Позади! — подхватил мистер Миглз, который(вопреки своему природному добродушию) находился, видимо, в таком расположениидуха, когда всякая попытка со стороны прекратить спор лишь подливает масла вогонь. — А хотя бы даже и позади, почему же мне не говорить об этом?

Женский голос принадлежал миссис Миглз, амиссис Миглз походила на мистера Миглза — у нее было такое же приветливое,румяное лицо, одно из тех славных английских лиц, на которых запечатлелсяотблеск камелька и домашнего уюта, озаряющего их пять или шесть десятков лет.

— Ну, ну, уймись, папочка, уймись, — сказаламиссис Миглз. — Вот погляди на Бэби себе в утешение.

— На Бэби! — все еще ворчливо повторил мистерМиглз, но в это время сама Бэби, стоявшая тут же, положила руку на отцовскоеплечо, и мистер Миглз немедленно и от глубины души простил Марселю все обиды.

Бэби можно было дать лет двадцать. Это былакрасивая девушка с густыми каштановыми волосами, самой природой завитыми вкрупные локоны. Особенно хороши были у нее глаза — такие большие, такие ясные,такие блестящие, так чудесно озарявшие ее открытое доброе лицо. Пухленькая,свеженькая, вся в ямочках, она была немилосердно избалована и отличалась тойробкой беспомощностью, которая составляет самый очаровательный недостаток насвете; ей он придавал дополнительную прелесть, без чего, впрочем, столь милая ихорошенькая девушка могла бы и обойтись.

— Прошу вас, скажите мне, — проникновенно идоверительно произнес мистер Миглз, отступив на шаг назад и подтолкнув дочь нашаг вперед для большей наглядности, — скажите мне откровенно, как джентльменджентльмену, можно ли было придумать большую нелепицу, нежели посадить Бэби вкарантин?

— Эта нелепица даже карантин сделала приятным.

— А ведь верно! — воскликнул мистер Миглз. —Обстоятельство немаловажное! Благодарю вас за то, что вы на него указали. Атеперь, Бэби, радость моя, пора вам с мамочкой собираться в дорогу. Сейчас сюдаявится инспектор врачебного надзора и еще целая ватага бездельников втреуголках, чтобы выпустить нас, бедных арестантов, из темницы, и прежде чем мыразлетимся кто куда, надо на прощанье еще хоть раз позавтракать всем вместепо-христиански. Тэттикорэм, от барышни ни на шаг!

Последнее относилось к хорошенькой, опрятноодетой девице с блестящими черными глазами и волосами, которая шла за миссисМиглз и Бэби и лишь слегка присела на ходу в ответ на полученное приказание.Все втроем они прошли по сожженной солнцем террасе и исчезли под сверкающейбелизной аркой входа. Собеседник мистера Миглза, мужчина лет сорока, сосмуглым, немного печальным лицом, смотрел им вслед до тех пор, пока мистер Миглзне хлопнул его легонько по плечу.

— Ах, простите! — встрепенулся он.

— Ничего, ничего, — успокоил его мистер Миглз.

Они молча прошлись взад и вперед под теньюстены, наслаждаясь той каплей прохлады, которую ветерок с моря еще доносил вэтот ранний утренний час к высоко расположенным карантинным баракам.

Разговор возобновил собеседник мистера Миглза.

— Скажите, пожалуйста, — начал он, — какзовут…

— Тэттикорэм? — перебил мистер Миглз. — Неимею ни малейшего представления.

— Мне казалось, — продолжал собеседник, — что…

— Тэттикорэм? — снова подсказал мистер Миглз.

— Благодарю вас… что ее так и зовут —Тэттикорэм, и я не раз дивился этому странному имени.

— Видите ли, — ответил мистер Миглз, — вседело в том, что мы с миссис Миглз — люди практические.

— Это я уже не раз слыхал во время техприятных и интересных бесед, которые мы с вами вели, прогуливаясь по этимкаменным плитам, — отозвался собеседник, и легкая улыбка пробилась сквозь теньпечали, лежавшую на его лице.

— Да, мы люди практические. Однажды, тому летпять или шесть, мы повели Бэби в церковь при Воспитательном доме — слыхали вы олондонском Воспитательном доме? Такое же заведение, как приют для найденышей вПариже.