Юлиан сказал все, что мог, и более добавить было нечего. С несчастным стоном он обмяк в кандалах и закрыл от ужаса глаза, которые и так были слепы из-за мешковины. Если графа начнут пытать, то бессмертие явит себя, и тогда Илла окажется прав — последние дни его никчемной жизни станут самыми страшными в жизни Юлиана. Он даже почувствовал, как горячая и живая кровь, доставшаяся от Гиффарда, забурлила, потекла быстрее прежнего по худому телу, словно поджидая нового хозяина.

Но вместо недовольного ответа от Консула прозвучало лишь молчание. Илла стал странно безмолвен и нем, замерев где-то между креслом и тюремной дверью. В узилище повисла напряженная тишина. Все звуки истончились и пропали, а северянин услышал, как необычно затрепетало сердце Иллы, заметалось в груди туда-сюда. Так продолжалось порядка пары минут.

— Сколько тебе лет? — наконец, прозвучал холодный вопрос.

— Тридцать, — ответил из мешка Юлиан.

Консул не шевелился. В конце концов, глухо застучала палка, по направлению к пленнику. Илла медленно приблизился, обошел Юлиана сбоку, чтобы узник не опрокинул ударом ног в кандалах. Послышался стук прислоненной к стене трости. Мягкие и теплые пальцы коснулись шеи Юлиана, поддели тугой шнур, ослабили. Перстни остро царапнули щеки. Мешок полетел на пол.

Сине-серые глаза Иллы в полутьме узилища мерцали нечистым светом. Лицо его было страшным: скуластое, бледное, лишенное кровинки и похожее на обтянутую тончайшим пергаментом кость. Черная, едва тронутая серебром щетина обрамляла лицо внизу, по контуру, и над губой, а длинный нос был очень широк в переносице. Илла казался скелетом в облаке черных одежд из парчи с древесными узорами из злата, в объятиях усыпающих облачение рубинов и гагатовых камней.

Между мужчинами тихонько покачивался край черного шаперона, намотанного тюрбаном. На ткани блестела золотая брошь в виде платана. Но Илла, а точнее глаза его — ибо только они, ясные и злые, были живы на давно мертвом лице — глядели сквозь брошь, на узника.

Они, оба, не отвели глаз, смотрели друг на друга. Илла нависал, высокий и костлявый, над пленником и смотрел с маской беспристрастности. Ненадолго сквозь холодное выражение проступила тень тревоги, легла усталостью на и без того изможденное какими-то болезнями лицо, делая его еще старше. Но Консул переборол это состояние, и продолжал словно что-то искать в бледном и перепуганном Юлиане. Тот уже мысленно воображал, что Илла, вероятно, раздумывает, какими клещами будет вытаскивать из узника правду.

Они оба молчали. В конце концов, Илла оперся на черную трость, исполненную в виде дерева, и его ладонь легла на сверкающий в полутьме темницы гранат, который прятался меж ветвей. Развернувшись, Консул медленно направился к выходу хромающей походкой, неся на своем худом и немощном теле громоздкую мантию, которая подпоясывалась алым шелковым ремнем.

Там, где виднелась решетчатая дверь, переливался всеми цветами радуги щит — тот самый звуковой заслон. При виде подошедшего к выходу Иллы маги в коридоре перестали что-то бормотать, губы их расслабились, лица с символикой боевых чародеев обмякли, и с последним мерцанием, особенно ярким, щит пропал. Слуги отворили дверь, выпустили Консула, потом забрали деревянное резное кресло с мягкими алыми подушечками. И все пропало. Узник остался наедине с тревожными мыслями, что подхватили и закрутили в водоворот из переживаний и страха.

Чуть позже, буквально сразу, как царедворец покинул коридор, за Вицеллием Гор’Ахагом пришли. Его грубо вытолкали из камеры, но повели не к выходу из тюремного блока, а в противоположную сторону, где тихо сидел Юлиан и слушал. Четыре железных амбала, оборотни, от которых разило собачатиной, прошли с тихим веномансером мимо прутьев узилища Юлиана. На костлявого старика накинули еле прикрывающую гениталии и худой зад рубаху, и он, больной и бледный, тяжело дышал, лишившись своего сердечного лекарства из голубых олеандров. Ненадолго Вицеллий повернул голову влево и столкнулся взглядом с Юлианом. И снова улыбнулся, правда уже как-то вымученно и устало, без безумного прошлого хохота. Глаза старика были печальными, но ясными.

Прозвенела звонкая пощечина. Один стражник злобно рыкнул на притоморзившего заключенного. Пошатнувшегося от удара Вицеллия ловко подняли над землей, отчего босые ноги нелепо замотыляли в воздухе. Дальше его, беспомощно провисшего с задранной до пупа рубахой, уже понесли. Звуки громыхающих железных сапог растворились на лестнице, ведущей вниз. В подвал, стало быть… Еще через время в коридоре прошумело знакомое тяжелое облачение Иллы, и в сопровождении телохранителей Консул спустился под землю, вслед за Вицеллием.

Понуро склонив голову, насколько это возможно в металлическом ободе, Юлиан ждал, когда наступит и его очередь. Какой у него был выбор? Сразу признаться, кто он, чтобы зажечь в глазах истязателей алчный огонь? Или подождать, пока те сами поймут, когда жертва начнет медленно регенерировать и не умрет, как положено? Хотя о чем это он… Юлиан тяжело вздохнул. Вицеллий под пытками сам все выдаст: и у кого он служил и кто есть граф Лилле Адан.

Но за ним за весь день, вязкий и мучительно долгий, никто так и не пришел. Лишь время от времени туда-сюда ходили стражники и маги, с узниками или без.

Так Юлиан и просидел, пока свет за маленьким окошком, на уровне площади, не померк. Затем снова взошло солнце и так же медленно погасло. Прошло несколько дней. О восходе граф узнавал уже не по бледно-серому небу, а по шуршанию мантии Иллы, когда тот поутру, еще до зари, спускался в подвал. С закатом он поднимался и покидал узилище, чтобы на следующий день вновь вернуться истязать того, кто пытался его убить тридцатью годами ранее. Того, кто сделал его мертвецом с живыми глазами. И все эти дни, четверо суток, Вицеллий Гор’Ахаг был внизу, откуда порой долетали эхом отголоски жутких стонов и воплей.

С рассветом, серым и туманным, еще не пронзенным животворящим лучом, за решетчатым окном стала собираться толпа. За короткое время жители Золотого Города заполонили небольшую площадь. Просвет, через который Юлиан лицезрел стену города, оказался закрыт подолами платьев и шароварами господ. Вот мимо узкого окна прошла женщина в бордовом платье с накинутой поверх длинной шалью и остановилась аккурат так, что ее стройные ножки невольно приковали к себе взгляд изможденного узника.

Юлиан в немом отупении уставился на украшенные золотом и вышивкой туфельки, выглядывающие из-под багряного наряда. Не в такой обуви щеголять по дорогам вне города.

Люди гудели, переговаривались меж собой и смотрели на то, чего Юлиан не видел. Попытки привстать ни к чему не привели — кандалы держали крепко.

— Шора’хаффу, это правда, что Алый Змей обезумел…? — шепнула своему спутнику в темных шароварах обладательница нежных туфелек.

— Воистину, моя дорогая. Змей бы ни за что не вернулся в Элегиар в здравом уме.