Он лежит на спине, и теперь лицо его бледно восковое, заисключением чёрных мешков, которые набухают под карими глазами, да широкойленточки крови, которая начинается в правом уголке рта и тянется по челюсти.

— Лизи! — Голос едва слышный, как в барокамере. — Этотпарень действительно в меня стрельнул?

— Не пытайся говорить. — Она кладёт руку ему на грудь. Егорубашка, о Господи, мокрая от крови, а под ней, она чувствует, сердце бьётсятак быстро и легко! Такое сердцебиение свойственно не человеку — птичке.Голубиный пульс, думает она, когда девушка с бантами лямок на плечах падает нанеё. Упала бы на Скотта, но Лизи инстинктивно загораживает мужа, принимая насебя вес девушки («Эй! Дерьмо! Еб!» — выкрикивает удивлённая девушка). Вес этотспине приходится держать лишь секунду, потом он исчезает. Лизи видит, чтодевушка выставляет руки, чтобы опереться на асфальт (Ох, ох, великолепныерефлексы молодых, думает Лизи, словно полагая себя старухой в свой-то тридцатьодин год), и ей это удаётся, но уже в следующее мгновение девушка верещит: «Ой,ой, ОЙ!» — потому что асфальт обжигает ей ладони.

— Лизи, — шепчет Скотт, и, о Боже, как же он свистит привдохе, прямо-таки ветер в трубе.

— Кто меня толкнул? — спрашивает девушка с бантами наплечах. Она стоит раком, волосы, выбившиеся из хвоста, падают на глаза, онаплачет от шока, боли, раздражения.

Лизи наклоняется ближе к Скотту. Он просто пышет жаром,отчего её переполняет невыносимая жалость. Но в этом жару его буквально трясёт.Неуклюже, одной рукой, она снимает с себя жакет.

— Да, тебя подстрелили. Поэтому лежи тихо и не пытайся…

— Мне так жарко, — говорит он. И трясти его начинает ещёсильнее. Его карие глаза встречаются с её синими. Кровь бежит из уголка рта.Она чувствует её запах. Даже воротник рубашки мокрый от крови. Его чайноелекарство тут не поможет, думает она, не очень-то понимая, о чём думает. Такмного крови на этот раз. Слишком много крови. — Мне так жарко, Лизи,пожалуйста, дай мне льда.

— Дам обязательно, — говорит она и подкладывает сложенныйжакет ему под голову. — Дам, Скотт.

Слава Богу, он в пиджаке, думает она, и тут её осеняет. Онахватает за руку девушку, которая стоит ра… нет, уже сидит на корточках.

— Как вас зовут?

Девушка смотрит на неё как на безумную, но отвечает;

— Лиза Лемке.

Ещё одна Лиза, какой маленький мир, думает Лизи, но неговорит. Потому что с губ срываются совсем другие слова:

— Моего мужа ранили, Лиза. Можете вы пойти в… — она не можетвспомнить названия университетского корпуса, только его функцию, — …на кафедруанглийского языка и литературы и вызвать «скорую»? Наберите 911…

— Мэм? Миссис Лэндон? — Коп с большущей бляхой пробивается кней сквозь толпу, вовсю работая локтями. Приседает рядом, и его колени хрустят.Громче, чем выстрел из револьвера Блонди, думает Лизи. В одной руке он держитрацию. Говорит медленно, ясно и чётко, словно с расстроенным ребёнком. — Япозвонил в лазарет кампуса, миссис Лэндон. Они уже едут на своей «скорой»,чтобы отвезти вашего мужа в Мемориальную больницу Нашвилла. Вы меня понимаете?

Она понимает, и её благодарность (коп вернул тот доллар,который задолжал, и заработал ещё несколько) так же сильна, как и жалость,которую она испытывает к своему мужу, лежащему на раскалённом асфальте идрожащему, как больной чумкой пёс. Она кивает, из её глаз брызжут первые из техслёз, что прольются в достатке до того, как она переправит Скотта в Мэн; нерейсом «Дельты», а на частном самолёте, с медсестрой на борту, и в аэропортуПортленда их встретит «скорая» с другой медсестрой. Теперь же онаповорачивается к Лизе Лемке и говорит:

— Он весь горит… есть тут где-нибудь лёд, милая? Можете высказать, где здесь можно найти лёд? Всё равно где?

Она спрашивает без особой надежды и потрясена, когда ЛизаЛемке тут же кивает.

— Вот там есть торговые автоматы, где продают и «колу» сольдом. — Она указывает на Нельсон-Холл, которого Лизи не видит. Потому чтоперед её глазами только лес голых ног, волосатых и гладких, загорелых иобожжённых солнцем. Она осознаёт, что эти ноги буквально сдавливают её, что онаухаживает за мужем на клочке асфальта размером с витаминную капсулу, и еёохватывает панический страх перед толпой. Это называется агорафобия? Скоттдолжен знать.

— Если вы сможете принести немного льда, пожалуйста, сходитеза ним, — просит Лизи. — И поторопитесь. — Она поворачивается к копу,охраняющему кампус, который, похоже, считает пульс Скотта, занятие, по мнениюЛизи, совершенно бесполезное. Сейчас вопрос стоит ребром: или он выживет, илиумрёт. — Вы не могли бы заставить их подвинуться? — спрашивает она. Простомолит. — Здесь так жарко, и…

Прежде чем она заканчивает, он вскакивает, совсем как чёртвыпрыгивает из табакерки, и кричит:

— Отойдите назад! Пропустите девушку! Отодвиньтесь ипропустите девушку! Вы же не оставили ему воздуха, а ему нужно дышать, выпонимаете?

Толпа подаётся назад… по разумению Лизи, крайне неохотно. Ейкажется, что они хотят увидеть, как вытечет вся его кровь.

Жар идёт от асфальта. Она-то надеялась, что к высокойтемпературе можно привыкнуть, как привыкают к горячему душу, но этого непроисходит. Она пытается услышать приближающуюся сирену «скорой», но не слышитничего. А потом слышит. Она слышит голос Скотта, произносящий её имя. Толькоэто скорее не голос, а хрип. И одновременно он мнёт пальцами край промокшего отпота топика (шёлк теперь плотно облегает бюстгальтер, который напоминаетвздувшуюся татуировку). Она смотрит вниз и видит то, что ей совершенна не нравится.Скотт улыбается. Кровь полностью покрывает его губы густо-красным сиропом, исверху, и снизу, от край до края, и улыбка его больше похожа на ухмылку клоуна.Никто не любит полуночного клоуна, думает она и задаётся вопросом: откуда этовзялось? Полночь-то у неё ещё впереди, малая часть долгой и бессонной ночи, слаем, должно быть, всех собак Нашвилла, под горячей августовской луной, и тутона вспоминает, что это эпиграф третьего романа Скотта, единственного, которыйне понравился ни ей, ни критикам, того самого, благодаря которому ониразбогатели. Назывался он «Голодные дьяволы».

Скотт продолжает теребить шёлковую ткань её топика, егоглаза такие яркие, такие лихорадочные в чернеющих глазницах. Он хочет что-тосказать, и с неохотой она наклоняется, чтобы расслышать его слова. Воздух оннабирает в лёгкие понемногу, полувдохами. Процесс этот шумный, пугающий. Вблизизапах крови усиливается. Неприятный запах. Минеральный.

Это смерть. Это запах смерти.

И словно подтверждая её мысль, Скотт говорит: