Спейны мирно плывут по жизни на своем сияющем кораблике. Возможно, его разбудил шум борьбы: приглушенные вопли Дженни, крики Пэта, грохот падающей мебели. Что он увидел, когда наклонился к подоконнику, зевая и протирая глаза? Сколько времени понадобилось ему, чтобы сообразить, что происходит, понять, что ему по силам разбить стеклянную стену, которая так долго отделяла его от лучших друзей?

– Наверное, он вошел через черный ход – я почувствовала порыв ветра, когда открылась дверь, – сказала Дженни. – Запахло морем. Он приподнял меня, положил мою голову себе на колени. Он то ли скулил, то ли стонал – точно пес, которого сбила машина. Сначала я его даже не узнала – он был такой тощий и бледный, выглядел ужасно, лицо все перекошено, – он даже не был похож на человека. Я подумала, что Бог послал ангела в ответ на мои молитвы или что из моря вылезло какое-то чудовище. Потом он сказал: “Господи, Дженни, что случилось?” И голос у него был точно такой же, как в детстве.

Она неопределенно показала рукой себе на живот:

– Он тянул здесь… мою пижаму – наверное, пытался посмотреть… Он был весь в крови, но я не могла понять почему, ведь мне совсем не было больно. Я сказала: “Конор, помоги мне, ты должен мне помочь”. Сначала он не понял и ответил: “Все хорошо, все хорошо, я вызову «скорую»” – и уже двинулся к телефону, но я завопила, вцепилась в него и вопила: “Нет!” – пока он не остановился.

И в этот момент сломался и зацепился за толстый свитер Конора ноготь, треснувший, когда Эмма боролась за жизнь, – ноготь, который подцепил клочок розовой шерсти с ее расшитой подушки. Ни Конор, ни Дженни не заметили – да и немудрено. А позже, уже у себя дома, когда Конор сорвал с себя окровавленную одежду и бросил на пол, он также не увидел, как ноготь упал на ковер. Он был ослеплен, обожжен, молился о том, чтобы когда-нибудь перед его глазами перестала стоять та кухня.

– Я сказала: “Ты не понимаешь. Не надо «скорой». Не хочу «скорую»”. Он повторял: “Ты поправишься, тебя мигом подлатают…” Он так крепко меня обнимал – вжал меня лицом в свитер. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем я смогла отодвинуться и заговорить.

Дженни по-прежнему смотрела в пустоту, но ее губы расслабленно, по-детски приоткрылись, и лицо выглядело почти умиротворенным. Для нее худшее было позади – эта часть казалась хеппи-эндом.

– Я больше не боялась. Точно знала, что нужно делать, как если бы это было написано у меня перед глазами. Рисунок, этот ужасный Эммин рисунок лежал на полу, и я сказала: “Забери его. Положи в карман, а дома сожги”. Конор запихнул рисунок в карман – вряд ли он его разглядел, он просто делал, что я ему говорила. Если бы рисунок кто-то нашел, то обо всем догадался бы – вы ведь догадались, – а я не могла этого допустить. Все бы решили, что Пэт сошел с ума. Он этого не заслужил.

– Нет, не заслужил, – отозвался я.

Но Конор не смог сжечь рисунок. Он сохранил его – последнее послание от своей крестницы, последний памятный подарок.

– Потом я объяснила ему, что делать: “Вот, вот нож, сделай это, Конор, пожалуйста, ты должен”. И вложила нож ему в руку. Его глаза… Он посмотрел на нож, потом на меня – словно он меня боится, словно я самое ужасное чудовище на свете. Он сказал: “Ты не соображаешь”, а я ему: “Нет, нет, я все соображаю” – и попыталась снова на него накричать, но вышел только шепот. Я говорю: “Пэт умер, я ударила его ножом, и он умер…” Конор спрашивает: “Почему? Дженни, боже мой, что произошло?”

Дженни издала болезненный скрипучий звук – возможно, это был смех.

– Если бы у нас был месяц или два, тогда, возможно… Я просто сказала: “Не надо «скорой». Пожалуйста”. Конор говорит: “Постой. Погоди, погоди”, кладет меня на пол и ползет к Пэту. Он повернул ему голову и что-то сделал, не знаю что – может, попытался открыть ему глаза. Он ничего не сказал, но я увидела его лицо и все поняла. Я была рада хотя бы этому.

Я подумал – сколько же раз Конор прокручивал те минуты в голове, уставившись в потолок камеры, сколько раз менял одну крошечную деталь? “Если бы я не заснул, если бы вскочил, как только услышал шум, если бы бежал быстрее, если бы не возился так долго с ключом”. Если бы он добрался до кухни всего на несколько минут раньше, то по крайней мере успел бы спасти Пэта.

– Но потом Конор попытался встать, – продолжала Дженни. – Пытался опереться на компьютерный стол, но все время падал – может, поскальзывался в крови или голова кружилась. Но я поняла, что он направляется к двери из кухни, хочет подняться наверх. Я ухватилась за его штанину и говорю: “Нет, не ходи туда. Они тоже умерли. Я должна была вытащить их отсюда”. Конор… просто упал на четвереньки и сказал… голова у него была опущена, но я все равно услышала: “О боже”.

Вплоть до этого момента он, вероятно, полагал, что это была семейная ссора, превратившаяся во что-то ужасное, что любовь под колоссальным давлением трансформировалась в нечто вроде алмаза, режущего и плоть, и кости. Может, он даже думал, что Дженни защищалась, что разум наконец покинул Пэта и он напал на нее. Но как только она рассказала про детей, в этой истории уже не осталось места для ответов, утешений, “скорой”, врачей и будущего.

– Я сказала: “Мне нужно быть с детьми. И с Пэтом. Конор, прошу тебя, пожалуйста, забери меня отсюда”. Конор кашлянул, будто его вот-вот стошнит, и сказал: “Не могу”. Он словно надеялся, что это какой-то кошмар, словно пытался проснуться, чтобы все это исчезло. Мне удалось подобраться к нему поближе – пришлось ползти, опираясь на руки, потому что ноги онемели и дрожали. Я взяла его за запястье и сказала: “Конор, ты должен. Мне нельзя здесь оставаться. Пожалуйста, поторопись. Пожалуйста”.

Голос Дженни слабел, превращался в еле слышный хриплый шепот, ее силы были на исходе.

– Он сел рядом, снова прижал меня к груди и сказал: “Все хорошо. Все хорошо. Закрой глаза”. Погладил меня по волосам. Я сказала: “Спасибо” – и закрыла глаза.

Дженни развела руками, положила их ладонями вверх.

– Это все, – просто сказала она.

Конор верил, что это станет последним, что он сможет сделать для Дженни. Перед уходом он позаботился и о Пэте: стер данные в компьютере