А ведь я бы попросила его не приходить, если бы знала. Ворчала бы, отбивалась и выпускала свои колючки, в отношении его давно уже мягкие и нежные, как у новорождённого ёжика. Но на деле — просто поддавалась, уступала и была благодарна ему за эту неожиданную инициативу и… за всё. Вообще за всё, что было, есть и ещё будет между нами.

За то, что рядом с ним мне кажется не таким уж страшным даже пойти против всего мира.

А вот вдали от него — страшно просто поднять голову и открыто взглянуть в глаза собственному отражению.

— Ну здравствуй, мой узник Азкабана, — с какой-то даже слегка извиняющейся улыбкой сказал Максим, когда мы наконец оторвались друг от друга, еле шевеля онемевшими от холода и поцелуев губами. Он поправлял мою одежду неуклюжими движениями, я пыталась помочь, но лишь перехватывала его пальцы и случайно постоянно накрывала своими, отчего мы оба смущались и поглядывали друг на друга украдкой, не до конца понимая, как именно себя вести.

— А где ты потерял своего Уизли? — хмыкнула я и напоследок всё же чмокнула его в подбородок, прежде чем неторопливо двинуться за ним вглубь дворов, через которые пролегал самый короткий путь до гимназии.

«А может…» — мелькнула у меня в голове шальная мысль, когда взгляд мазнул по его светлым, таким ледяным на ощупь ладоням, которые я могла хотя бы попытаться согреть своими тёплыми. Но только прикусила губу, запретила себе думать об этом и быстро сунула руки в карманы куртки, отметив, что Иванов в итоге поступил так же.

— Он где-то там должен ждать, — он неопределённо махнул головой в ту сторону, куда мы шли плечо к плечу, так и не решившись на что-то большее. — Задолбал он меня за эти дни так, будто в нём действительно сидят сразу семеро рыжих, но общаться мне пришлось исключительно с двумя младшенькими: ноющим неудачником и влюблённой девчонкой.

— Ты не знаешь, что у них теперь? С Ритой, — уточнила я, с содроганием вспоминая свою последнюю встречу с подругой. Из-за вида на её растерянного, осунувшегося, заплаканного лица мне было страшно отпускать её от себя, но сразу после теста она сорвалась и буквально убежала к себе домой, а все прошедшие дни общалась со мной скованно и напряжённо, будто стеснялась того, что пришла тогда ко мне.

Наверное, я бы тоже чувствовала себя ужасно на её месте. Даже после всех её признаний мне лично так и не хватило храбрости открыто рассказать о своих отношениях с Максимом, хотя умом-то я понимала и то, что она точно не станет осуждать, и то, что сама обо всём уже давно догадалась.

— Я, если честно, старался эту тему вообще не поднимать. Потому что просто не знаю, что сказать и какой вообще выход может быть из этой ситуации, — голос его стал глухим и отстранённым, а мне почему-то стало очень страшно услышать именно его мнение о том, что происходило между Ритой и Славой. — Я очень долго был на стороне Анохиной, Поль, но теперь… нет. Больше нет. Я поступки Славы не оправдываю и считаю их отвратительными, но из всех возможных вариантов поведения она выбрала самый неправильный.

Его слова звучали мягко — намного мягче, чем я ожидала. Даже с чуть прорывающейся наружу грустью человека, успевшего побывать по другую сторону предательства и прочувствовать на себе то же самое, что теперь должен был испытать его друг.

И тогда до меня впервые дошло, насколько печальный опыт был у него в прошлых отношениях. Ту ситуацию между ним, его бывшей девушкой и Артёмом я не стала толком разжёвывать и пытаться переварить, ограничившись тем мерзким послевкусием, которое осталось после его объяснений. А ведь там и не было как таковой измены, но всё равно — противно, обидно и больно, особенно если вспомнить тот способ, которым ему преподнесли правду.

Мне не хотелось влезать в его прошлые отношения, а под прикрытием этого благочестивого намерения стало легко не задумываться о том, какие переживания и страхи могут быть у него в голове. Гораздо проще сосредоточиться исключительно на своих собственных и лелеять их с заботой и нежностью, чем подумать о ком-то ещё рядом с собой.

Только вместе со злостью на свой эгоизм пришёл ещё и страх. Дикий страх того, что он узнает, как-нибудь догадается о моей по-детски наивной влюблённости в Романова, о которой я сама забыла так быстро и бесследно, словно и знать никогда не знала этого человека. И ведь намного раньше, чем узнала его истинное лицо.

— Не дай Бог ты когда-нибудь решишь провернуть от обиды что-нибудь подобное, Поль. Да я тогда… я… — Максим застопорился, по-видимому, пытаясь подобрать наиболее подходящее действие.

— Обидишься? Разозлишься? Убьёшь кого-нибудь? — я охотно попыталась подкинуть ему самые первые из пришедших на ум вариантов, а в ответ получила только укоризненный взгляд. Он нахмурился, между бровей появилась уже давно запримеченная мной маленькая морщинка, к которой мои пальцы потянулись быстрее, чем мозг успел осознать совершаемое действие и гаркнуть, чтоб не творила глупостей.

Слишком поздно. Подушечка указательного пальца коснулась кожи и легонько провела вверх, бережно разгладив её.

Я поймала его взгляд и смущённо отшатнулась, но реакция у Иванова всё же куда лучше моей: он успел схватить мою ладонь и легонько поцеловать пальцы. Все, по очереди.

— Вот смешно тебе, да? — проворчал недовольно он, всё же вернувшись обратно к незаконченному разговору, о котором я бы предпочла забыть. И шутила так легко, потому что, с одной стороны, была уверена, что «да я-то никогда и ни за что!», а с другой — в желудок вцепился зубами маленький червячок страха и стыда за своё прошлое и грыз, грыз, грыз. — Я вот, между прочим… ох блять! — Максим прервался и резко затормозил, успев заодно схватить меня за руку и потянуть на себя, обратно за угол дома. И прежде чем я успела как-то сформулировать зависший в ошеломлённом взгляде вопрос, сам пояснил: — Там мой Уизли с твоей Лавгуд разговаривает.

Я осторожно выглянула из-за его плеча, убедившись, что так оно и было: Слава и Рита стояли по разные стороны скамейки, и со стороны могло бы показаться, что они просто незнакомцы, случайно выбравшие похожее место для ожидания своих друзей. Каждый из них даже смотрел в свою сторону, Слава — на верхние этажи дома, выдыхая изо рта клубы пара вперемешку с сигаретным дымом, Рита — себе под ноги, ковыряя носком сапога корочку снега. Не очень захватывающая картина, если не вглядываться в то, как их губы по очереди шевелятся, а взгляды против воли так и тянутся друг к другу.

Мы с Ивановым подсматривали за ними молча, даже дыхание задерживали, словно боялись одним резким выдохом испортить весь момент, казавшийся очень хрупким, невесомым, непостоянным, как состояние пробивающегося на улице рассвета, ещё не отвоевавшего территорию у ночи, но уже начинающего одерживать первую победу.

И на фоне призрачного равновесия света и тьмы, застывшего в воздухе, две одинокие фигуры выглядели точно такими же застрявшими на мизерно-тонкой грани между любовью и ненавистью, обидой и раскаянием, прощением и прощанием.

Только вот незадача — Чанухин затушил сигарету о мусорную урну и, словно почувствовав неладное, оглянулся, сразу же наткнувшись взглядом на нас. А следом за ним и Марго, испуганно вздрогнувшая от наличия невольных свидетелей их разговора.