А после граф Исангар снарядил делегацию в Цесс, якобы искать виновного в смерти княгини Шайесс Дезире Дуакрона. Но, строго говоря, он отправился туда спасать свою жизнь, и отправился вместе с верным соратником, главой Тайной полиции Гостейном Швехом…

Хитрец говорил о другой, скрытой стороне мира, к которой вынужден был прикасаться. В театре никто не упоминает о закулисье, но зачастую именно на подмостках, за спинами радеющих, решается исход всех судеб мира.

– В общем, все это длинная и запутанная история, – заключил Фойеренгер Алентанс. – Но началась она с Улссена Шайесса и Дезире Дуакрона. Они первыми взялись за подготовку одельтерской гражданской войны. Все было подстроено.

– Тебе лишь осталось решить, на чьей ты стороне, Хитрец, – сказал князь Стайеш Эйиах Таш'Найесх и, заслонив меня своим плечом, выхватил из-за спины пистолет и наставил его на Фойерена. – Выбирай.

Буран за окном уже совсем разгулялся.

«Почему люди привыкли думать, что Империя – а точнее, государственное образование, располагающее моральным правом так себя называть, – это огромный локомотив, с оглушительным скрежетом проносящийся по истории и сминающий своих врагов в распластанные трупы? Разве это не колосс на глиняных ногах или юркая змея, обвившаяся вокруг шеи бога? И, возможно, для того чтобы повалить колосса или, наоборот, возвести его из пепла, достаточно одного лишь человека – его веры и прикосновения?

И кто же на самом деле этот человек: личность, способная изменить мир, или мельчайшая частичка, песчинка в бесконечном, неистовом океане мироздания?

Можно ли, не имея за душой ничего и будучи весьма ограниченным во времени и способностях, совершить нечто великолепное и могущественное – такое, на что обычно не хватает одной жизни? И можно ли быть человеком исключительных принципов и добрейшего сердца – и при этом жестоко ненавидимым всеми?

Когда я задавалась этими вопросами, мне было двадцать с чем-то лет. И ответы были найдены».

Когда княгиня Эссейша Келаайи Таш'Найесх прервала свой рассказ, выцветшее солнце давно уже скатилось с зенита. Огнистый закат догорал на угольках горизонта, и небо красилось пунцовым. На улице похолодало, а всполохи нежного ветра напитались свежестью выпавшей росы: все указывало на скорое приближение ночи.

По меркам зданий особняк Шато дю Силанс был еще очень молод. Когда-то покинутый, теперь он, о котором вспомнили через столько лет, по-детски радовался и приветливо распахивал ставни и двери, приводя этим в неистовство малочисленную прислугу Таш'Найесх, вынужденную без конца бегать вверх и вниз по лестнице, чтобы закрыть их. Но особняк ждал пиршества и веселья, ибо весенние вечера на Первом Континенте обычно наполняются музыкой и праздником, где не пускаются в пляс только древние согбенные старики.

Сегодня и вправду можно было созвать гостей и, украсив сад лентами и фонариками, устроить бал-маскарад. Ведь недаром поздняя весна считалась в Одельтере самым счастливым временем года! Весну часто сравнивали с молодой прекрасной лютнисткой, чьи изящные руки перебирают тонкие струны, а голос поет нежные песенки о любви. На голове у нимфы пышный венок из полевых цветов, а шелковая одежда ее переливается яркой радугой. Девушка эта, словно призрак, появляется у ярких костров Майского Праздника.

По меркам зданий особняк Шато дю Силанс был еще очень наивен. Когда вместо приветственного праздника в саду состоялась исповедь, он от горя обесточил на полчаса электричество. Выходка сия, однако, ничуть не смутила его хозяйку. Княгиня не моргнув глазом продолжила рассказ – и говорила еще несколько часов.

Внимая ее монологу, следователь Монгрен испытал поначалу все страдания человека, который вечно занят и разбрасываться временем не имеет возможности. Ангеран поглядывал на часы, теребил уголки бумажных листов, покашливал и задумчиво смотрел вдаль, но через час и сам не заметил, как посвятил все внимание рассказу.

Эссейша Таш'Найесх знала, где посмеяться вместе с героем, где повысить или понизить голос, как придать отрывку загадочности или, промолчав, выдержать выразительную паузу, – и к третьему часу Ангеран был совершенно очарован. Одна за другой, фразы княгини, будто слои папье-маше, оседали на скелете сюжета, и так история принимала очертания существа. Слово за слово – и у повести вдруг забилось сердце, принялись двигаться мышцы, а легкие ее наполнились воздухом. Существо зажило, и события многолетней давности развертывались перед глазами месье Монгрена, будто наяву.

История была хороша. История была захватывающа. История была до отказа набита событиями. История требовала продолжения, и следователь готов был безотрывно слушать еще хоть целые сутки. Но женщина замолчала, и месье Монгрен нехотя сложил бумаги с записями в стопку. Затем пару раз стукнул ими по столу, выравнивая края. Ангеран был аккуратен во всем: ни разу не испачкался о свеженаписанные строки и не испортил каллиграфическое письмо чернильным пятном.

– Итак, месье Фойеренгер Алентанс не мог читать мысли людей, видеть их прошлое и будущее, – заключил наконец детектив хриплым от долгого молчания голосом. – Однако он был некоей… ищейкой, обладавшей способностью улавливать людские переживания.

– Верно, – отозвалась Эссейша. – Потому его и звали Хитрецом: от этой бестии нельзя было скрыть своих чувств. Страх, боль, ужас… Он читал все. Он знал многое и на многом играл… – Помедлив немного, будто собираясь с мыслями, княгиня добавила: – Но в то же время он был отважным человеком, который привык брать удар на себя. Который жертвовал своей репутацией даже в близком кругу – и все принимались искать в нем несуществующую червоточину. И это было так просто: одни люди недолюбливают тебя лишь потому, что недолюбливают другие!

И при всем этом Фойерен был слаб, будто маленькое болезненное животное, думала Таш'Найесх. Спокойствие помогало курьеру скрывать от окружающих свои настроения, но события порой ломали и эту фортификацию. Тогда Хитрец становился безумным еретиком, который видел исцеление мира только в возрождении оного из пепелища вселенского пожара.

Прошло уже почти четыре десятка лет, и образ Фойерена понемногу начинал меркнуть в памяти Эссейши. Но та никогда могла забыть те льдисто-голубые глаза, почти всегда преисполненные безмятежного спокойствия. Помнила княгиня и его неприятный, скрипучий, вечно простуженный голос. Иногда он звучал в ее воспоминаниях.

Тот самый голос, что когда-то давным-давно убедил ее, тогда еще носившую имя Келаайи, в том, что время меняет. Причем меняет настолько, что, посмотрев в прошлое, как в зеркало, многие не узнают в отражении свой образ. Голос Хитреца подгонял ее на поле битвы, куда женщина выходила вместе с ним, по колено в грязи и крови; сначала боязливо, неуверенно, а потом наравне с мужчинами, – и в то время собственное происхождение не имело для нее смысла.

Тот голос, что поднимал падавших компаньонов с колен и заставлял идти дальше, даже когда они теряли своих близких.