— Вот ты какой, Тенш-мин, — усмехнулась она устало. — Зачем тебе моя страна, скажи мне? Зачем этот мир? Разве у вас нет своего мира?

— Наш мир тонет. Скоро в нем не будет жизни! Наши боги велели завоевать для них этот! — крикнул он.

— Но вы могли прийти мирно. Попросить о помощи, — сказала она какую-то глупость. — Тура большая и щедрая, наши боги добры, вас бы приняли.

— Это путь слабаков, — презрительно сплюнул Тенш-мин.

— Мирный путь — путь жизни, — покачала головой колдунья. — Пришел бы ты с миром, и мы могли бы быть добрыми соседями. Ты мог бы жить долго. А теперь мне придется тебя остановить.

Он даже не стал смеяться, ну что делать с глупой бабой? Даром, что прекрасна, как лучший меч.

— И как же ты меня остановишь? — поинтересовался он — потому что та все еще не замечала его давления, его мысленных пут.

От основания холма послышалось гудение, и Тенш-мин оглянулся. К разрушенной крепости поднимались военные машины с бойцами. А когда он повернулся обратно, то увидел, что над холмом зависли четыре листолета с орудиями. Защитники крепости отступали под их прикрытие, тащили с собой раненых, их боялись преследовать.

— Вот так, — сказала колдунья просто.

Он ударил ее ментально, захватывая, подчиняя, заставляя подойти ближе — потому что захватить ее было единственным способом заставить ее армию сдать оружие. И колдунья дернулась, недоверчиво глядя на него, сделала вперед шаг, другой.

Тенш-мин спрыгнул с тха-охонга, бросился к ней, чтобы схватить, протянул руки… она выставила ладонь вперед, и генералу показалось, что от колдуньи пышет жаром, — но он не успел ничего понять: почему она не покорилась, как он это не заметил? Он заорал, потому что сбоку прыгнуло на него что-то яркое, сверкающее, в голове помутилось от боли, на руке сомкнулись обжигающие клыки… а затем крик прервался, и не было больше Тенш-мина, была жирная сажа, осыпавшаяся у ног желанной пленницы.

— Зачем? — спросила она тихо у огненного зверя.

— Ты бы его пожале-е-ела, — ответил тот уверенно. — А он бы те-е-ебя — не-е-ет.

* * *

Катерина Симонова

Катя сидела на койке, монотонно покачивая прижавшихся к ней с обеих сторон девочек. В голове у нее звенело, предметы обретали невиданную четкость. Ей казалось, что в нос бьет запах крови, казалось, что воздух вокруг наэлектризован, а руки — тяжелы и холодны. Она не понимала, что происходит — потому что это было совсем иным, чем тогда, когда ей хотелось кого-то выпить. Она смотрела на людей, заполнивших соседние койки, и ладони покалывало встать, подойти, прикоснуться.

Но она качала детей и смотрела на окружающих. И понимала, что всего капля крови того темного, который находится где-то в бункере, пробудила в ней неведомую силу. Как же должен быть силен он сам?

Вот женщина, потирает висок. Висок и затылок у нее истекают зеленой дымкой. Сильно, до тошноты, болит голова.

Вот водитель автобуса. Держится за сердце. На месте сердца зелень почти уходит в черноту.

Вот мать с маленьким ребенком, который истошно кричит. Из-под рук матери видно, как в районе живота малыша пульсирует боль.

Оставаться на месте было невыносимо, потому что больше, чем к соседям по каюте, Катерину тянуло наружу, — но она должна была быть с детьми. А еще она боялась, боялась того, что ощущала в себе. Боялась за девочек, которые то и дело принимались плакать.

Сидеть здесь, в неизвестности, в жуткой внешней тишине — потому что прекратились уже разрывы снарядов, — и не знать, выстояли ли защитники или все уже пали, живы ли будут твои дети и ты сама в следующую минуту или распахнутся двери, чтобы пропустить чудовищ, которые растерзают здесь всех, было тяжелее всего. Дети то успокаивались, то принимались плакать. И дядю Сашу уже не вспоминали — не верили уже, что он придет.

Но Катя знала, что если бы он мог — он бы пришел.

Сидеть становилось все невыносимее, электрический холод в теле стал стрелять по рукам, по ногам, пробегать по спине, девочки плакали все сильнее, и чтобы успокоить дочерей, успокоить себя, Катя закрыла глаза и принялась неслышно напевать старую бабушкину колыбельную, не переставая раскачиваться:

- Кери-кар, ребятки,

Детки-воронятки,

Ночь накроет нас крылом,

Словно ворон мудрый сном,

Станем мы во сне летать,

Будут хвори пропадать,

Знаний наберемся,

Тенью обернемся,

Спи, ты мой ребенок,

Спи, мой вороненок…

Она качалась и качалась, пела и пела, а желание встать и бежать куда-то, туда, откуда пахнет кровью и болью, все усиливалось, и она пела все громче — пока не поняла, что дети обмякли у нее под руками, а в каюте наступила мертвая тишина.

Катерина открыла глаза. Ярко светили лампы, парили еще чашки на столе, в которые разливали чай, а все люди вокруг мирно спали.

И ребенок с коликами сопел на груди у матери, которая, обхватив его руками, лежала на койке, и женщина с мигренью дремала, привалившись к стене, и водитель, который был на грани сердечного приступа, спал на столе на сложенных руках, и с сердцем у него сейчас было все в порядке.

Катя неуверенно улыбнулась, аккуратно переложила девочек на койку и пошла к двери.

В коридоре было пусто и тихо, и в соседних каютах тоже. Неужели она всех усыпила?

Но раздались поспешные шаги, из одной каюты выглянула матушка Ксения, всмотрелась.

— Первый раз вижу темную, чья тьма не впитывает, а отдает, — покачала она настороженно головой. — А я-то думаю, что творится рядом? Так это ты здесь ворожила?

— Похоже, что я, — говорить было сложно, ноги не стояли на месте, и она сделала еще шаг вперед, другой.

Матушка Ксения заступила ей дорогу, встала, мягко вглядываясь в нее. Но глаза были цепкие.

— Ты куда, милая?

Катерина прислушалась к себе. Руки покалывало.

— Не знаю, — сказала она сипло. — Но точно знаю, что мне там надо быть.

Настоятельница еще пару секунд повсматривалась в нее, а затем вдруг кивнула — и Катя почувствовала, как с нее сняли неощутимые оковы.

— Иди, раз надо, — благословила матушка и шагнула назад. — Я пригляжу за всеми тут.

Катя поднялась наверх, прошла мимо командного центра — там так же сидели двое операторов, которые спешно что-то говорили