– Если я выпущу вас отсюда, все вы прорвете ореол. Потому вы и здесь. И через год мне придется сражаться с вами, потому что вы будете на его стороне. Они не убивают цветодеев. Мы сейчас говорим не только о ваших душах. О вашем душевном здоровье. И – да, вы все воины. И вы будет в десять раз опаснее, если сломаетесь.

– Мы будем сражаться командами. У каждого будут пистолет и нож. Если сломаемся, поступим как черные гвардейцы.

Когда на поле битвы товарищ по оружию прорывал ореол, черные гвардейцы считали его мертвым – и действительно, обычно они тут же на время оглушали его. Проверяли глаза упавшего, и если ореол действительно был прорван, перерезали ему горло.

– Когда в команде останется один, он тоже покончит с собой, – сказала Самила. Это был, конечно, щекотливый теологический момент, но прецеденты были. Является ли самоубийство грехом, когда ты понимаешь, что сойдешь с ума и скорее всего ранишь или убьешь невинного? – Вы Призма, вы можете дать нам особое разрешение.

– Грядущие поколения поверят, что специальное разрешение было необходимо, – нахмурился Талон Гим. У него всегда были очень четкие теологические взгляды.

Вперед выступил Марос Орлос.

– Владыка Призма, мы уже отправили к Освобождению всех извлекателей, которые, как мы знали, слишком далеко зашли, чтобы быть полезными на поле боя. Что лучше? Сделать все как всегда или спасти целый город?

Конечно, тут сомневаться было не в чем. Гэвин дрожал.

– Я думаю, такая жертва будет к славе Оролама. Я дам каждому из вас… особое благословение на то, чтобы взять эту ношу. Я… преклоняю голову перед такой жертвенностью. Глубоко благодарен вам.

И это не было ложью.

Приняв решение послать Освобожденных сражаться насмерть вместо того, чтобы предать их кинжалу, Гэвин все же встретился с каждым из них отдельно. Он исповедовал их, выслушал их тревоги по поводу смерти и благословил их. Процедура была точно такая же – за исключением убийства. Но для Гэвина это было совершенно другим. Обычно ему было настолько тошно от того, что он делал, что он не мог с полным вниманием вслушиваться в их слова. Он пытался. Делал вид. Он понимал, что они заслуживали лучшего.

Но сегодня он слушал их внимательно. Говоря с ним, они обращались не совсем к нему – к Ороламу. Гэвин был просто инструментом для облегчения их исповеди, это лучше, чем обращаться к пустой комнате. То, что они делали, было выражением преданности. Это был акт самопожертвования.

Для других это не показалось бы сильно отличным от того, что он делал каждый год во время Освобождения. В конце оставался мертвый извлекатель, отважно пришедший на встречу со своей гибелью. Но без бремени кровопролития Гэвин четко увидел это впервые. Эти люди были героями. Если бы Гэвин не обдурил весь мир и самого Оролама, надев маску брата, возможно, он воспринимал бы Освобождение как священнодействие каждый год. Это должно было быть праздником, но Гэвин боялся его. Всегда. Теперь, молясь с каждым извлекателем, он почти верил в то, что Оролам слышит их.

Самила Сайех была последней. Она была, как напомнил себе Гэвин, женщиной, чья красота выдерживала пристальное внимание. Ее кожа, хотя ей было уже за сорок, оставалась почти безупречной. Несколько линий в уголках рта, но чистая и сияющая. Гладкая. Ошеломляюще синие глаза на фоне оливковой аташийской кожи. Безупречно одета.

– У меня, знаешь ли, была интрижка с твоим братом, – сказала она. Гэвин застыл. Он знал, что он, Дазен, не имел связи с Самилой Сайех, что могло означать лишь одно – она знает.

– Иногда мужчина предпочитает делать вид, что между ним и его бывшей любовницей ничего нет, – быстро сказал Гэвин. – Особенно когда это было большой ошибкой.

Она рассмеялась:

– Я все эти годы дивилась – неужели ты такой хороший обманщик, что тебя так и не раскрыли, или у всех, кто мог раскрыть тебя, были внутренние причины этого не делать? – Она смотрела на него в упор, но он не говорил ничего. – Знаешь, Эви посмотрела на твою стену. Она сказала – не помню, чтобы Гэвин был суперхроматом. Он не смог бы извлечь такой совершенный желтый. И знаешь, что она сказала потом? Она сказала, что Оролам наверняка благословил твои труды. И это доказательство того, что ты вершишь его волю. И все закивали. Ты можешь в это поверить?

Гэвина охватил холод.

– Гэвин сделал бы стену, которая продержалась бы месяц, и хвалился бы, что она простоит вечность. Ты сделал стену, которая будет стоять вечность, а сказал, что она продержится несколько лет. Ты ведь просто терпеть не можешь делать что-то несовершенное, не так ли, Дазен? – Тот, кто извлекал синий двадцать четыре года своей жизни, не мог не быть доволен упорядоченностью этого деяния – Дазен был перфекционистом, и даже если мог улучшить свою маскировку толикой несовершенства, это просто не соответствовало его личности.

– Нет, – спокойно ответил он.

– Я сражалась за твоего брата. Я убивала ради него, – сказала Самила.

– Мы все много такого делали, – сказал Гэвин.

– Я чувствовала такое предательство с твоей стороны, когда ты даже не признал меня после того, что между нами было. Я увидела проблеск надежды, когда ты разорвал помолвку с Каррис. Когда я в конечном счете все поняла, я все еще не была уверена в себе. Гэвин нам много гадостей о тебе рассказывал, о том, что будет, если ты победишь. А ты ничего такого не сделал. Твой брат все время лгал или ты изменился? Ты ведь должен был быть чудовищем, Дазен.

– Я и есть чудовище.

– По-прежнему речист. Самоуверенный младший брат с острым языком. Я не шучу. – Она смерила его долгим твердым взглядом. Посмотрела на кинжал Освобождения, который он не извлек из ножен. – Как хорошо ты себя знаешь?

Он подумал о годах, о достигнутых целях и окончательной цели, которой все это служило.

– Философ сказал, что человек либо бог, либо чудовище, – сказал Гэвин. – Я не бог.

Она еще мгновение смотрела на него своими непроницаемыми синими глазами. Улыбнулась:

– Хорошо же. Может, нашему времени нужны чудовища.

Она преклонила колени, и он благословил ее.

Кип всегда представлял себе атаку как момент славы. Но что бы он там ни представлял, все было не так. Он поддерживал штаны раненой левой рукой и держал мушкет в правой. А мушкет был тяжелый! Сердце его колотилось в горле, и все бежали быстрее, чем он.

Он мало понимал происходящее. Человек, который проорал, что солдаты могут называть его богом или мастер-сержантом Галаном Делело, бежал впереди, подбодряя своих людей. Остальное загораживали спины бегущих впереди солдат, а мучительный бег отвлекал от всего остального, не считая периодического свиста, который сначала был непонятен – пока он не связал его с пролетающими мимо мушкетными пулями, и после этого вряд ли мог думать о чем-то еще.

На миг он увидел впереди городскую стену, когда люди перед ним нырнули в ров прежде, чем выбраться с другой его стороны. Он вспомнил, с каким пренебрежением думал о ней меньше недели назад. Теперь она казалась весьма впечатляющей. Стена была облеплена хижинами как ракушками, и люди короля Гарадула уже кишели там, пытаясь использовать низкие строения и сараи как лестницы. Но даже в тот миг, пока Кип мог видеть стену, одна из хижин, на которую карабкались солдаты, покосилась и рухнула в клубах пыли, погребая под собой людей.