– Эви однажды спасла меня от перегрузки…

– Что она сказала, Баз? – спросил Гэвин.

– Она ничего не сказала, она просто спасла меня. Наверное, она кричала. Я не уверен…

– Что Эви сказала о Световодной стене?

– Мне не нравится, когда ты перебиваешь, Владыка Призма. Я нервничаю.

Гэвин подавил свое нетерпение. Если быть настойчивым, то Баз полностью терял дар речи. Баз увидел, что Гэвин не собирается давить, и задумался на миг. Гэвин просто видел, как тот заново нащупывает цепочку размышлений.

– Эви сказала, что яркая вода начертана в совершенстве. Она сказала, что не помнит, чтобы ты был суперхроматом. Я, конечно, сам не вижу оттенков цвета, но я не думаю, чтобы она лгала, а Гэвин Гайл не был суперхроматом. Им был его брат Дазен. И ты выше Гэвина. Он носил сапоги на каблуках, чтобы казаться выше, но Дазен в свой тринадцатый день рождения был выше. Я помню тот день. Он был солнечный. Моя бабушка сказала, что Оролам всегда улыбался Гайлам. Я был в синем костюмчике…

Гэвин не слушал. У него пол уходил из-под ног. Он знал, что такой момент наступит. Он ждал его шестнадцать лет. Первые свои встречи в обличье Гэвина он постоянно ждал, что кто-то укажет на него и закричит:

– Самозванец! Узурпатор!

Были те, кто разгадал его обман, но Гэвин всегда мог справиться. Вот только не мог опровергнуть База. Тот стоял в стороне от политических течений, и все это знали. И если бы База спросили, он указал бы на сотню различий между Гэвином и Дазеном. Когда он закончит, маска с Гэвина спадет.

И все же он пришел один. Именно в эту самую великую ночь из всех ночей.

– Потому мой вопрос… мой вопрос такой – зачем ты врешь, Дазен? Почему ты прикидываешься Гэвином? Дазен злой. Он убивает людей. Он убил семейство Белый Дуб. Всех. Они сказали, что он шел из комнаты в комнату по их особняку и убивал даже слуг, а затем поджег все, чтобы скрыть преступление. В подвале оказались дети. Их тела нашли лежавшими друг на друге. Они обнимали друг друга. Я туда ходил. Я видел. – Баз замолк, явно захваченный этим старым видением. При его совершенной памяти эта картина явно должна была быть яркой. – Я сказал этим обугленным трупикам, что убью Дазена Гайла, – сказал Баз.

Гэвин ощутил забытую угрозу, как боль от удара ремня старого магистра. Баз был зелено-сине-суперфиолетовым полихромом. Любой извлекатель со временем изменялся по цветам. Только неукротимость зеленого могла заставить прежде одержимого порядком База нарушить очередь. Но упорядоченность синего заставляла его сходить с ума, желая понять причины, заставляя видеть, как все сходится.

– Баз, я хочу рассказать тебе кое-что, что доверил лишь одному человеку на свете. Я хочу ответить на твой вопрос. Ты этого заслуживаешь. – Он понизил голос. – Когда мне было шестнадцать лет, у меня было… видение. Сон наяву. Я оказался перед кем-то. Я упал навзничь. Я знал, что он свят, и я боялся…

– Сам Оролам? – спросил Баз. На лице его было сомнение. – Мама говорила, что люди, которые утверждают, что говорят от лица Оролама, обычно врут. А Дазен лжец! – взвизгнул он под конец.

Только этого Гэвину не хватало, чтобы Баз выкрикнул что-то насчет Дазена.

– Ты хочешь услышать мой ответ или нет? – резко спросил он.

Баз замялся.

– Да, но разве ты не…

Гэвин ударил его кинжалом в сердце.

Глаза База расширились. Он вцепился в руки Гэвина. Гэвин вырвал кинжал.

Холодно, так холодно Гэвин сказал:

– Ты отдавал полной мерой, Баз. Твое служение не будет забыто. Твои грехи забыты и стерты. Я отпускаю тебя. Я даю тебе свободу.

Когда он сказал «отпускаю», Баз был мертв.

Гэвин осторожно опустил его на пол. Он подошел к боковой двери и постучал. Черные гвардейцы вошли и унесли тело, и Гэвину сошло с рук еще одно убийство.

Этот человек лгал. Кип не знал в точности, где ложь, а где правда, но владыка Омнихром был правой рукой короля Гарадула. Они вырезали его городок. Ни за что. Если убийство для них ничто, то что говорить о лжи?

Но тут была и правда, как в самом лучшем вранье. Пакт подразумевал именно это. Неудивительно, что говорили об этом уклончиво и шепотом. Ты взрослеешь, твой ореол разрывается, ты становишься бешеной собакой. Им приходится убивать тебя. Кип помнил, как собаку Корвана укусил енот, а потом у нее пошла пена из пасти. Корван, алькадеса и другие зарядили мушкеты и пошли ее пристрелить. Корван сам вышиб ей мозги. Потом он прятал лицо, и все делали вид, что не замечают его слез. Только через год он смог говорить об этой собаке, но не о ее бешенстве или как ее пристрелил. Здесь было так же. Никто не говорил об Освобождении, поскольку никто не хотел позорить мертвых: «Кип был великим человеком, пока не спятил и не начал пытаться перебить своих друзей. До того времени, как нам пришлось убить его».

Это была жестокая правда. Это не делало ее ложью. Скорее, заставляло поверить, что это правда.

Но никто в толпе не хотел признавать ее. Они хотели обвинить кого-то в смерти своих родителей. Они не хотели умирать. Они могли кутать правду в какое-то священное дерьмо, но Кип видел сквозь эту завесу. Эти люди были убийцами. Гэвин был хорошим человеком. Великим человеком, великаном среди пигмеев. Так что ему приходилось совершать жестокие поступки. Великим людям приходится делать трудный выбор, чтобы все остальные могли выжить. Ему приходилось заставлять людей выполнять Пакт, так что с того? Все клялись поддерживать его. Все знали, в чем клянутся. Здесь не было ни тайны, ни обмана. Они заключали сделку, и она им нравилась, пока не наступало время расплачиваться.

Эти люди были трусами, клятвопреступниками, сволочью.

Я должен выбраться отсюда.

Он обернулся и увидел женщину, которую здесь ожидал увидеть в последнюю очередь.

– Илитийская клепсидра говорит, что это самая краткая ночь в году, – сказала с порога Фелия Гайл. – Но для тебя она всегда была самой долгой.

Гэвин, побледнев, как пепел, поднял на нее взгляд.

– Я не ждал тебя до рассвета.

Она улыбнулась:

– Тут случилось небольшое нарушение порядка. Баз Простец вклинился раньше, чем ему было положено. Некоторые ушли еще до конца. – Она пожала плечами.

Ушли? Значит, уже знают. Все рассыпается. Может, так и лучше. Я убью свою мать сейчас, и ей не придется видеть, как все рухнет.

– Сынок, – сказала она. – Дазен. – Это был почти вздох, снятие застарелого напряжения. Правда, высказанная вслух после долгих лет лжи.

– Мама. – Приятно было видеть ее счастливой, но ужасно было видеть ее – здесь. – Я не могу… я даже не взял тебя в полет, как обещал.

– Ты правда можешь летать?

Он кивнул. Горло перехватило.