К закату Гэвин покончил с большинством публичных ритуалов этого дня. Это было большое представление, и он сделал все что мог, чтобы каждый из ритуалов был особенным.

Этой частью дня он был доволен. Он всегда работал почти обнаженным. Цвета возникали и шли волной по его телу, исходили из тела и создавали впечатление, что возвращались в него. Было немного больно использовать столько магии после вчерашнего сражения, но этой частью он не поступился бы никогда.

Однако все это слишком быстро закончилось, и люди вернулись к своему празднику. Он продлится всю ночь. Солнцедень длился до следующего рассвета. Праздник тех, кто должен быть Освобожден, начнется в полной темноте. Он сидел в маленькой часовне в крепости. У него оставалось несколько минут, предполагаемых для молитвы.

Когда-то он и использовал их для молитвы. Но с этим было покончено. Если Оролам существует, он занят, спит или ему наплевать, а то и насрать. Говорят, для Оролама время течет иначе. Это объясняет, почему он поступал так в течение всей жизни Гэвина.

У Гэвина стеснило грудь. Ему было трудно дышать. Часовня казалась слишком тесной, темной. Его пробил пот, холодный липкий пот. Он закрыл глаза.

Возьми себя в руки, Гэвин. Ты можешь это сделать. Ты уже раньше это делал.

Это для них.

Это ложь. Это все ложь.

Это лучше альтернативы. Дыши. Это не ради тебя. Ты хочешь выйти к ждущим тебя извлекателям и сказать, что вся их жизнь – обман? Что их служение напрасно? Что Оролам не видит их самопожертвования? Что все, что они делали, отдавали, – бессмысленно? Все умирает, Гэвин, не лишай смерть для этих людей смысла. Не заставляй их счесть себя бесполезными. Жертву – пустой. Жизнь – бессмысленной.

Это был тот же самый спор, который он вел с собой каждый год. Он взял с собой в часовню ведро, а также добавочные благовония.

Несколько лет его рвало.

В дверь часовни постучали.

– Владыка Призма, пора.

На следующую ночь Кипу не завязали глаза. Ему надели темные очки, завязали на затылке, туго прижав к глазницам, и оторвали рукава его рубахи. Это затруднило бы извлечение – все вокруг него заметили бы заранее.

– Похоже, они хотят, чтобы мы что-то увидели, – сказала Каррис, когда стража, Зерцала и извлекатели торопили их из фургона.

Их привели к периметру безопасности вокруг шатров.

Это место странно выделялось среди всего лагеря, поскольку ему было отведено слишком много пространства. Сам периметр представлял собой просто веревку, натянутую между наспех вбитыми в землю жердями, но он был огромен – и никто из лагеря даже не приближался к этому кругу. Внутри перед платформой собралась небольшая по сравнению с периметром толпа. Солнце уже совсем село, хотя еще не было темно.

– Они не хотят, чтобы их подслушали, – сказала Каррис. – И поняли, насколько они двинутые. Они хотят поднять войска при помощи какой-то идиотской выходки, прямой насмешки над нормальностью.

Нормальность? А, это относится к людям, которые не могут извлекать. Минутку, это означает…

Когда они подошли поближе, Кип увидел, что его вывод верен – здесь были только извлекатели. Тут было восемьсот, а то и тысяча извлекателей!

– Оролам, – выдохнула Каррис. – Да тут сотен пять извлекателей.

Значит, я считать не умею, и что?

Но даже бравада Кипа улетучилась, когда они подошли ближе. Конвоиры втолкнули Кипа и Каррис в толпу, и первый, на кого они налетели, уставился на них дикими зелеными глазами. Его ореол потрескался, змейки зеленого извивались в белках его глаз. Кип чувствовал себя как в зверинце. Почти у всех, достаточно светлокожих, чтобы это видеть, кожа была напитала люксином. Зеленый, синий, красный, желтый, оранжевый, даже пурпурный. Когда он смотрел в ультрафиолетовом, суперфиолетовые извлекатели светились как маяки. Они встраивали узоры в свою одежду, броню, даже кожу – невидимые никому, кроме ультрафиолетов. Присмотревшись, Кип увидел, что субкрасные делали так же, вплетая в одежду драконов, фениксов, вихри и языки пламени. Синие носили на предплечьях шипы, закруглявшиеся, как бараньи рога, или острые, как ножи. Они прошли мимо оранжевого. Он казался нормальным, не считая того, что он умастил волосы оранжевым люксином словно маслом, и глаза его были полностью оранжевыми, радужки и белки слились и лишь крохотные черные точки зрачков нарушали этот совершенный цвет. На них зашипела зеленая, облаченная лишь в листву, затем рассмеялась. Воистину зверинец, только Кип был в одной клетке со зверьми.

Их вывели в передний ряд. Толпа выстроилась перед камнем, выходящим из земли, отглаженным дождями и ветрами, но достаточно высоким, чтобы служить трибуной. Когда Кип и Каррис прибыли, на камень поднялся какой-то человек в плаще с капюшоном.

Он поднялся на вершину камня, сбросил капюшон, затем сорвал плащ и отбросил его в сторону, словно тот был ему противен.

Все тело его пылало в сгущающейся тьме. Он стоял, молчаливый, дерзкий, крепко расставив ноги. Он простер руку к толпе, и через каждые пять шагов волной вспыхнули факелы, заливая пространство светом. Последними загорелись факелы, окружавшие камень, и Кип увидел, что этот человек был полностью сделан из люксина. И светился люксином изнутри.

Вокруг люди опускались на колени перед владыкой Омнихромом. Но не все. Стоявшие выглядели неловко, полные внутреннего конфликта. Ибо те, кто склонился, не просто склонялись, а вжимались лицом в землю. Это было чистое религиозное поклонение.

– Не склоняйся, – шепнула Каррис. – Он не бог.

– Так кто он? – прошептал Кип.

– Мой брат.

Владыка Омнихром раскинул руки.

– Нет. Братья, сестры, встаньте. Стойте, как и я. Мы достаточно простирались перед простым человеком.

Оранжевый извлекатель, художник Ахейяд, простерся перед Гэвином. Он должен был стать первым в эту ночь. Это было почетным, и Ахейяд заслужил эту честь. Настоящую честь, не эту пародию. Но выхода не было. Никогда не было.

Гэвин шагнул вперед.

– Встань, дитя мое, – сказал он. Обычно это «дитя мое» ощущалось саркастически. Но Ахейяд действительно был дитя или, по крайней мере, едва мужчиной.

Ахейяд встал. Он посмотрел в глаза Гэвину, затем быстро отвел взгляд.

– Если ты что-то хочешь сказать, – проговорил Гэвин, – то сейчас самое время. – Некоторые извлекатели ощущали необходимость высказать свои грехи или тайны. У некоторых были просьбы. Некоторые просто хотели выразить свое разочарование, страх, сомнение. В зависимости от количества извлекателей, которых надо было Освободить до рассвета, каждый год Гэвин посвящал каждому столько времени, сколько мог.

– Я подвел вас, владыка Призма, – сказал Ахейяд. – Подвел мою семью. Мне всегда говорили, что я сын, который мог бы стать великим. А я оказался пустышкой. Люксоманом. Я тот одаренный, кто не сумел справиться с даром Оролама. – Горькие слезы покатились по его щекам. Он по-прежнему не мог смотреть в глаза Гэвину.