„лава — лапа“, „сила — сито“ и т. п. Они говорят, что окончания слов здесь, правда, не созвучны, но зато созвучны начала слов. Значит, это тоже рифма. Однако это не так. Никакого истинного созвучия здесь нет. Есть только видимость созвучия»[367]. В той же заметке отмечаются рифмы спеша — корешках, греки — человеку: «как хотите, но это тоже не рифма». Разрозненные замечания такого рода рассыпаны и по другим статьям Исаковского; в статье «Доколе?» он иронически пишет: «просто „идеальная“ рифма: „совесть — сосен“!»[368] (об И. Лиснянской), а в статье «Несколько слов о молодой поэзии» (1963) уже без всякой иронии: «Если взять, например, такую вещь, как рифма, то тут уж не знаешь, что и сказать. Рифмуют и цирк с церковью, и Америку с Емелей, и гвоздь с грозой, и все что угодно. Это прямо какая-то заразная болезнь…»[369] и т. д.

«Не рифмы» — это, конечно, выражение, допустимое для поэта, но недопустимое для литературоведа. У литературоведов для этого явления есть более определенный термин: неточные рифмы. После классической книги В. М. Жирмунского о рифме[370] установилась такая терминология: точные рифмы — это рифмы с совпадением и согласных, и гласных звуков, свобода — народа; приблизительные — с совпадением согласных и несовпадением гласных, свобода — народу; неточные — с несовпадением согласных, свобода — народе (твердое д и мягкое дь). Все рифмы, перечисленные Исаковским, относятся именно к неточным: большая — светает — неточная женская, мир — ширь — неточная мужская закрытая (кончающаяся согласным), боюсь — твою — неточная мужская закрыто-открытая. О них у нас и будет речь.

Первое, что бросается в глаза: несмотря на прямое утверждение Исаковского, что неточная рифма для него — «не рифма», в собственных стихах Исаковского таких рифм очень много. Вот самые общеизвестные примеры: «на реке, реке Кубани — …хлебами»; «мы с тобою не дружили — …большие»; «да разве об этом расскажешь — …тяжесть»; «тетушка Христина — семерых растила»; «скажем же спасибо — тетушке Христине»; «зелена была моя дубрава — …замирало» и т. д. Это все женские неточные рифмы. Мужских неточных меньше; однако вспомним: «дайте в руки мне гармонь — …домой»; «ты потише провожай — …очень жаль»; а когда стихотворение «Об отце» начинается: «Мой отец вспоминал не однажды, Вспоминая недолю свою, Что ни сказки про нас не расскажут, Что ни песни про нас не споют», — то эта неточная закрыто-открытая рифма свою — споют ничем не отличается от осужденной поэтом рифмы боюсь — твою. Было бы интересно посмотреть, нет ли разницы в употребительности таких рифм между стихами Исаковского песенного типа и говорного типа; но по предварительным расчетам, разница эта незначительна.

При всем том факт остается фактом: ощущается стиховая система Исаковского, и рифмовка его в частности, как «традиционная», сдержанная и строгая. Спрашивается: чем это объяснить? Ответ может быть только такой: во-первых, количеством таких неточных рифм и, во-вторых, характером их неточности. Остановимся сначала на первой из этих причин.

Какова доля неточных рифм среди рифм Исаковского? Среди женских — очень постоянная: 21 % в «Проводах в соломе», 22 % в классике 1935–1941 годов, 24 % в стихах 1950‐х годов. Иными словами, не меньше одной пятой женских рифм у него — неточные. Среди мужских закрытых — процент тоже постоянный, но значительно ниже: в «Проводах в соломе» — 6 %, в 1935–1941 годах — 4 %. Среди мужских закрыто-открытых (типа свою — спою) — с сильным сдвигом: в «Проводах в соломе» их было 9 %, в 1935–1941 годах — только 1 %. К этой любопытной разнице мы еще вернемся.

Но главное: что значат эти цифры? 22 % неточных женских рифм — мало это или много? Это можно сказать, лишь сделав такие же подсчеты по другим поэтам и другим эпохам и сравнив результаты. Сейчас такие подсчеты сделаны по всей русской поэзии от Кантемира до наших дней (больше 300 имен, около 400 000 рифм) — это достаточно надежный материал для сравнения. И вот, сравнивая 22 % неточных женских рифм Исаковского с этим материалом, мы видим: в эпоху Пушкина средний процент неточных женских в русской поэзии был 1 %; при Некрасове — 1,5 %; при Блоке (в 1905–1913 годах) — 3 %; в 1913–1920 годах взлет — 22 %; в 1920–1935‐м — целых 38 %; в 1935–1945‐м спад — 31 %; в 1945–1960‐м — дальнейший спад — 25 %, и в 1960–1975 годах новый подъем — 37 %. Иными словами: 22 % у Исаковского соответствуют среднему уровню неточной женской рифмы для «предвзлетных» дооктябрьских лет и для «послевзлетных» послевоенных лет; это — ниже среднего уровня 1920–1945 годов, когда в основном и писал Исаковский; и именно на этом среднем фоне эпохи, и только на нем, рифмовка Исаковского ощущается как сдержанная и строгая. Если же сравнить его 22 % с 1–1,5 % неточных в XIX веке, то разница, конечно, огромная. Поэтому будем помнить: когда мы говорим, что рифмовка Исаковского «традиционная» и «классическая», то мы говорим это очень условно и преувеличенно; настоящие же классики XIX века никак не признали бы своей такую рифмовку, в которой каждая пятая рифма неточная. Исаковский был новатором гораздо больше, чем кажется; но он разделял это новаторство со всей своей эпохой, и потому оно кажется малозаметным.

Какие конкретные поэты близки Исаковскому по использованию неточных рифм, какие свободнее него, какие строже него? Имена тех, кто рифмовал свободнее, напрашиваются сами собой: свыше 50 % неточных женских мы находим у Маяковского, у ранних Пастернака, Сельвинского, Антокольского, Тихонова, Прокофьева, Светлова, Смелякова, а в наши дни — у Рождественского, Вознесенского, Евтушенко, Цыбина, Фокиной и др. Уровень Исаковского — от 20 до 25 % — дают В. Кириллов, Багрицкий, Безыменский, Саянов, Озеров, Луконин (в «Рабочем дне»), Матусовский, Шефнер, Ваншенкин, Окуджава, Шкляревский. Уровень более строгий — ниже 10 % — у Демьяна Бедного (не допускающего ни единой неточной рифмы), у В. Князева, Маршака, поздних Пастернака и Заболоцкого, у Тарковского, Недогонова и С. Михалкова. Имена все очень разные, и именно это разнообразие, в частности, свидетельствует, что намеченный процесс эволюции русской рифмы в ХХ веке — нарастание неточности к 1920‐м годам; спад к 1940‐м и новое нарастание в 1960‐х — это не групповое увлечение тех или иных модных ведущих поэтов, а массовое движение, увлекающее даже сопротивляющихся — в том числе и Исаковского. Со своими 22 % он стоит, можно сказать, на золотой середине между абсолютным нулем Демьяна Бедного и старых классиков и высокими показателями Маяковского и молодых новаторов; именно поэтому, вероятно, манера его рифмовки ощущается нами бессознательно как «умеренная» и «сдержанная».

Перечисляя поэтов, мы то