ним до большого зала, в котором за длинным столом сидели человек сорок. Мне показалось, что наконец-то вижу живых людей — настоящих хозяев Кормора. Я бы не назвал эту пирушку веселой, но их можно было понять, учитывая окружение. И мужчины, и дамы были весьма хороши собой.

Что же могло их сюда привести и удерживать в этом жутком городе?

Странное впечатление производила и многочисленная челядь вокруг. Их лица были так умело раскрашены, что я решил было, будто они тоже живые. Решил затесаться в эту толпу. Постепенно мне удалось протиснуться поближе, в первые ряды, прямо за кресло, напоминавшим трон. Приглядевшись повнимательнее к своим соседям, тупо смотревшим в пространство, я уже не сомневался, что кроме меня, живых людей в этой толпе нет. Никакой даже самый искусный грим не мог оживить их пустые глаза и сердца. Мне действительно стало жалко этих несчастных.

Вдруг в дальнем углу зала раздался звук трубы.

Все поднялись из-за стола и уставились туда. Сначала в зал вошли четверо трубачей, затем восемь воинов в богатых одеяниях. Вслед за ними шли мужчина и барышня, которых я никак не мог разглядеть из-за спин передо мной. Процессию завершали еще восемь воинов. Нальте? Конечно, кто же еще… Скорбная грация, гордая шея… Нет, не задиристой Нальте был силуэт…

Потом все расступились, и я увидел вошедших. Сердце мое три разика стукнуло вроде часов — и остановилось.

Это были Скоур и Дуаре!

Ненавистный мужчина и дражайшая женщина!

Дуаре взирала на сборище, гордо подняв свою голову. Ее маленький наследный нос и резные ноздри, гулявшие от ароматов тошнотворной еды и самих гостей, несколько исхудали. Скулы тоже. И шея ее стала тоньше, прозрачной совсем. Лицо заострилось и светилось, как светятся все красивые лица в тумане мороза, отрешенно и холодно. Видно, сломить ее дух оказалось непросто. Но какое отчаяние, отвращение, боль и безысходность остались в глазах после этой муки! Читались. Но что бы в них ни читалось… в конце концов, главное, что оно еще там читалось! Просчитывалось. Определялось. Не то что у этих…

Представить живые глаза Дуаре двумя ледяными пуговицами, а саму ее — мешком для костного вещества я не мог. Глаза выражали живые, отнюдь не степенные чувства, глаза принадлежали пока ей, дочери джонга, значит, Скоур не успел еще сделать с ней того… Ну того, самого ужасного.

Они уселись.

Скоур во главе стола, а Дуаре — по правую руку, не села, а как обронила себя, и в трех шагах буквально! Всего в трех шагах от меня. Остальные гости, подымавшиеся для приветствий, расселись на свои прежние места. Что-то дружно заскрипело в отвратительном зале, заскрипело, затренькало… и вдруг сделалась великая тишина.

Я искал Нальте. Внезапно нашел Дуаре. И что теперь делать? Неосмотрительность и спешка могли свести все мои усилия по ее розыску на нет. Потеряй я Нальте, это я б еще смог пережить, как бы обидно для нее это ни звучало. Но вот утрата Дуаре из-за моей поспешности или всего одного неправильного решения — это грозило мне завершением жизни. Именно здесь, на празднике смерти, в скоплении неестественного, для меня вовсе необъяснимого с точки зрения науки, отвратительного множества жутко приванивавших вещмешков, я это и понял.

Сильно, вроде кола осинового — в грудь.

Остро, как тонюсенький скальпель рисует линию по грудине, выводя последний посмертный треугольник, анатомическую дыру в человеке.

Вот так же сильно и остро я понял сразу, понял мгновенно, навсегда, что если теперь я ее потеряю — о возвращении в Хавату не может идти и речи, потому что здесь и закончится моя жизнь.

Здесь, в прозекторском зале, у коварного врага, где ничего не удастся решить силой. Не тот был случай, чтобы на силу надеяться, даже будь ее у меня тысячекратно. Только хитростью, если хочу и сам выбраться, и ее увести. Или какою-нибудь хитроумностью, или таким соединением удачных обстоятельств, которых в одной колоде никогда не найдешь.

Оглядевшись, я снял обстановку взором. Нафотографировал. На одной стене зала располагались окна, в середине противоположной стороны находилась невысокая дверь. В дальнем конце — парадный, а у меня за спиной — еще один, маленький, какой-то дежурный вход. Я не имел ни малейшего представления, что делать дальше, только осматривался, ставил зазубрины взглядом, запоминал все архитектурные и топографические детали, которые смогли бы мне пригодиться.

Скоур шарахнул бронзовым кулаком по столу.

Его лоснящееся, полное жизненных сил, довольно правильно сложенное лицо с высоко поднятыми в ожидании бровями, казалось, выражало вопрос. Точно в оперном театре плохо поставили массовую застольную сцену, хор забыл, где вступает, глазами искал. Так и тут. Скоур сжал кулак, и все тут же уставились на него, силясь понять глубину мощи задумки. Скоур поднял кубок, и гости подняли кубки.

— За джонга! — воскликнул он. — Чего молчите, гады?

— За джонга! — повторили остальные. — Чего молчим, в самом деле?

— Пейте до дна! — приказал Скоур. — Хуже не будет!

— Пьем до дна! — как сомнамбулы скопировали гости, а выпив, меланхолично добавили в один рот: — Хуже не бывает!

Нет, невменяемы.

Невменяемы абсолютно.

Тут даже не нужно медицинского факультета заканчивать… Затем Скоур обратился к ним с обычной речью: сплошным монологом о своих бесспорных заслугах на поприще физиологии и электричества, о своей роли в истории трупознания на Амторе и в его окрестностях. Видимо, он полагал, что рассказывает о чем-то забавном. Когда речь закончилась, повисло тягостное, труполитическое молчание. Скоур жуликовато нахмурился. Он моментально закрылся от нас — сделался недоступным, как та голубая звезда, которой не видно, на том оранжевом небе, которого тут быть не должно…

— Смейтесь! — гаркнул он. — Вам смешно!

— Смеемся, нам смешно! — возопили те и послушно рассмеялись. В смехе их ничего веселого не было, один истлевший брезент из пошивочной вещмешков. Как только я услышал этот смех, в голову мою закрались подозрения, что выбраться из этого передвижного морга будет проще, чем я подумал. Я еще не знал, как это сделать. Но ощущение, понимаете… Я был живым. Сильным. Изощренным и неожиданным в действиях. А они — все, даже живые людишки, даже сам Скоур — были просчитываемы.

Им сказали «смешно» — стало быть, будут смеяться. Скажут «грустно» — зальются слезами. Они не думали ни мозгами, ни сердцем. Вот в чем оказался просчет гениальной системы массового трупостроения. После волны отлетевшего смеха джонг Скоур из объятий владевшего им психоза произнес еще один монолог.

На этот раз он говорил о необходимости развивать и впредь школу трупоморфологии, не останавливаться перед трудностями, совершенствоваться