смотрели на учителя, пока он неторопливо спускался к нам с кафедры, проходил мимо клетки с хомячком Беатрис, мимо настенной карты, по которой мы изучали флору и фауну скального бассейна в заливе Треддур. Должно быть, все серьезно, если он сам подошел к нам. Обычно он никогда не заходил в эту часть лаборатории – это была наша территория.

– Послушайте, ребята… – Было видно, что ему неловко. Я посмотрел мимо него на Беатрис – хомячиха глядела на меня и внимательно слушала через решетку клетки. – Я слышал, что вы хотите быть врачами, но… как вы думаете, вы действительно созданы для этого?

Мы с Майком переглянулись и снова уставились на мистера Томкинса.

– Есть несколько очень хороших специальностей в области биологии, которые могли бы вас заинтересовать.

Я уверен, он хотел как лучше и не собирался обесценивать наши мечты, но, как только мы вышли из класса и убедились, что Томкинс нас не слышит, мы оба воскликнули: «Пошел он!» Теперь уж не вспомню, кто сказал это первым.

И вот теперь в телефонной трубке я снова слышу голос Майка:

– Ну что, с нетерпением ждешь окончания работы?

– Майк, – сказал я, – я же не на пенсию ухожу.

Потом я взглянул на стопку заметок, которые еще предстояло просмотреть, и на еще не открытый шкаф справа от окна и понял, что все же прошел долгий путь с тех пор, как научился рассматривать синяки в приемном покое.

Я никогда особенно не задумывался и не анализировал, что я чувствовал по мере приближения окончания учебы в школе. Помню, что моя мама в тот период страдала депрессией сильнее, чем когда-либо, отец едва держал себя в руках и нашел новую работу – стал работать на друга, а мой брат только что бросил университет и ушел в армию.

ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО У МЕНЯ БЫЛО, – ЭТО МОИ АМБИЦИИ. И КОГДА МНЕ СКАЗАЛИ, ЧТО ОНИ ПРЕВЫШАЮТ МОИ ВОЗМОЖНОСТИ, Я ОЧЕНЬ РАЗОЗЛИЛСЯ.

Мне казалось, что меня дискриминируют, судят по моим оценкам, которые далеко не идеальны, и совершенно не замечают моего настоящего потенциала.

Дискриминация – это, конечно, громко сказано, я не хочу сравнивать свой опыт школьной дискриминации с ужасной несправедливостью, которую мы наблюдаем в других сферах жизни. Но ведь корень любой дискриминации в мелочах – она может возникнуть только потому, что у вас глаза не того цвета. Тогда, в школе, я как раз прочитал об этом.

Мартин Лютер Кинг был убит 4 апреля 1968 года в Мемфисе, штат Теннесси. На следующий день в Райсвилле, штат Айова, в 1100 километрах севернее от места убийства, школьная учительница по имени Джейн Эллиот подвергла дискриминации некоторых детей в своем классе только на основании цвета их глаз.

Не зная контекста, большинство людей возмутились бы в ответ на ее действия, но Джейн Эллиот была глубоко опечалена смертью Мартина Лютера Кинга, потрясена расизмом и полна решимости преподать своим белым ученикам-христианам урок о дискриминации, который они не забудут никогда. В первый день она сказала своему классу, что дети с карими глазами не такие умные и одаренные, как голубоглазые, и запретила им пользоваться фонтанчиком для питья. А еще сказала кареглазым детям, что они больше не могут играть с голубоглазыми одноклассниками. Она создала схему положительного и отрицательного подкрепления, зависящую исключительно от цвета глаз детей, и продолжала укреплять ложный стереотип. Голубоглазые дети первыми отправлялись на обед, и только им доставалась добавка.

К вечеру слово «кареглазый» стало ругательством, и все знали, что это означает «глупый». Дети, которые еще недавно были лучшими друзьями, начали беспощадно ссориться и драться. «Они всегда нас так называют», – пожаловалась кареглазая девочка, а мальчик сказал: «Ну, у нее ведь и правда карие глаза», просто раньше это ничего не значило.

Позже, когда у Джейн Эллиот брали интервью, она рассказала, как ее замечательные, отзывчивые третьеклассники очень быстро превратились в противных, порочных и склонных к дискриминации ребят.

На следующий день, продемонстрировав настоящую силу и власть, она просто отменила прежние правила, и дети приняли это с такой же готовностью, с какой принимали всю «полученную ранее мудрость». По мере того как менялись правила, менялись и дети. Угнетенные процветали, новой насмешкой стало слово «голубоглазый», а избранная группа справлялась на уроках лучше и быстрее.

Когда годы спустя у детей брали интервью, они говорили о своем опыте и вспоминали чувство беспомощности и унижения, вызванное физическими особенностями, которые они не выбирали и не контролировали. Я полагаю, что та школа не отличалась от моей.

Там не было чернокожих детей и не было чернокожих учителей. Когда я поступил в медицинскую школу, на моем курсе тоже не было чернокожих студентов, не было чернокожих лекторов или профессоров. На самом деле я не помню, чтобы меня учил хоть один чернокожий врач, пока я не устроился на работу в Южном Лондоне в 1980-х годах.

И вдруг я, молодой стажер-психиатр, вошел в отделение, и двенадцать из шестнадцати пациентов там были чернокожими. Стивен Лоренс[11] был все еще жив, об институциональном расизме еще не говорили, и если жизни чернокожих имели значение, то, похоже, доказательств этому было немного.

– Вы меня не поймете, – сказал первый пациент, которого я встретил, тридцатилетний мужчина по имени Лео. У него была поразительная внешность.

– Возможно, вы правы, – ответил я.

Он подозрительно посмотрел на меня.

– Какой в этом смысл? Дежурный врач так и не осмотрел никого из нас. Он просто пришел и сказал продолжать принимать те же лекарства.

– Это ужасно, – согласился я. – Почему вы здесь?

– Это недоразумение. Со мной все в порядке.

– Можете ли вы сказать мне, почему вас определили в психиатрическую больницу?

Это все, что я знал о нем.

– Меня забрала полиция. Я только что вышел. Они замечают меня. И всегда останавливают.

– Вас трудно не заметить. Вы, должно быть, метра два ростом…

Лео посмотрел на меня и рассмеялся.

– Нет, дело не в этом. Во всем виноват цвет моей кожи.

– Я вижу черного человека.

Лео кивнул, как будто я прошел какой-то тест.

– Когда вы выходите на улицу?

– В основном в ночное время.

– Вас уже отправляли в психиатрическую больницу?

– Да, три-четыре раза. Всегда отправляют в психушку, когда я на взводе.

– Из-за наркотиков?

– В маниакальном состоянии, – поправил он меня.

Я заметил свое собственное предубеждение.

– Когда у вас впервые проявилось биполярное расстройство?

– В колледже. Это все стресс из-за учебы. Мне было трудно справиться. Надо мной издевались.

Трудно представить, что такой крупный мужчина, как Лео, стал жертвой издевательств, но