– Ходи, осматривайся, чувствуй себя как дома, – любезно предложила ей хозяйка, словно услышав ее мысли, и ушла в кухню заваривать чай.

И Ганна осматривалась. Она не могла почувствовать себя как дома – скорее как в музее. Обычная девушка ее лет ни за что не смогла бы жить в такой квартире, где нечем вздохнуть, негде повернуться от антиквариата, боялась бы спать на этой массивной кровати с пологом, размером с небольшое футбольное поле… Но Ганне квартира нравилась. Равнодушная к уюту, обитающая среди чужих вещей, она мучительно завидовала Маргарите Ильиничне. Существовать в окружении вещей, которые намного старше тебя, слышать, как они вздыхают и шепчутся по ночам о прошлом, – и знать, что вещи переживут твой невеликий век, что у них будут новые хозяева… Какая горькая отрада! Да, вот это настоящее, вот ради чего стоит жить!

«Десять лет… А моя Маргарита все так же цветет…» – вспомнились Ганне слова старого ювелира, и она вздрогнула, словно холодная рука сжала ей сердце. Кто знает, может быть, старые вещи дают своим хозяевам немного жизненной стойкости? Займи монументальности у письменного стола, холода у малахита, блеска у бронзовых статуй – и, быть может, сумеешь прикоснуться к Вечности, стать ее частицей?

Чай был сервирован в гостиной. Ганна осторожно держала легкую чашечку, расписанную по бледно-желтому фону белыми хризантемами, и завидовала хозяйке, которая налила себе чаю в простой стакан с тяжелым подстаканником. К такой чашечке даже губами страшно прикоснуться! Дома они с теткой пили чай из толстых фаянсовых бокалов. А в родительском доме, уже почти забытом, были только эмалированные кружки, остальная посуда побилась. Ели из полиэтиленовых мисок, от горячего они размягчались, и их можно было вывернуть наизнанку.

Ганна постепенно освоилась, расслабилась. Ее жалкое подношение, черствый кекс, хозяйка, очевидно, отправила сразу в мусоропровод, потому что на столе его не было видно, зато стояли блюда с рассыпчатым курабье домашней выпечки и крошечными белоснежными меренгами, и кружевная вазочка с конфетами «Мишка Косолапый» – роскошь, памятная с детства, но давно не виденная на прилавках магазинов! К лимону, тонко порезанному, прилагалась двузубая вилочка, к сахару – сверкающие щипчики, а ложечку, размешав сахар в стакане, хозяйка приспособила на нарочитый костяной, видимо, брусочек. Такие, припомнила Ганна, есть у нее в продаже, только хрустальные, целый наборчик. Притащивший их на комиссию оболтус, вероятно, транжирил наследство бабушки, а вникать в него не собирался, потому что назначения этих очаровательных безделушек не знал. Впрочем, Ганна не знала тоже, и на ценнике пришлось обозначить только стоимость.

А ледяное масло! Икра в раковине-икорнице! Поджаренные, хрустящие гренки! Ганна не умела и не любила готовить, как мать в свое время ни тщилась ее научить. Но дома стряпали все еду грубую, нелепую – щи да гуляш, кисель да компот! А тут все аккуратно, тонко, изысканно, это и не еда, а пища богов, амброзия!

– Нужно уметь жить, Ганночка, уметь ценить приятные мелочи жизни, – поучала ее тем временем хозяйка, почувствовав настроение девушки. – Один великий человек сказал, что, имея только крепко заваренный чай и чистый тонкий стакан, вы можете принимать у себя хоть английскую королеву. Он не знал, вероятно, что поддержание должной крепости заварки и чистоты стакана может занять целую жизнь, а английская королева так и не пожалует в вашу скромную резиденцию… Но это уже детали!

Ганне казалось, что хозяйка тоже чувствует себя неловко, потому и рассказывает всякую чепуху. Однако, осмелев и укрепившись духом после пары чашек в самом деле хорошо заваренного, душистого и крепкого чая (о, этот прискорбный чай времен тотального дефицита – грузинский «номер шесть», в котором неизбежно попадались соломинки с бревно толщиной, или турецкий, пахнущий скипидарцем, или верх роскоши – индийский «со слоном»!), она наконец расслабилась, вспомнила пару эпизодов из быта «Букиниста» и, быть может, невольно выдала собеседнице свою затаенную мечту, свою странную идею…

– …И, мне кажется, все эти книги, эти красивые вещи, камни, и все такое, они хороши только для человека, который живет вечно. Ну, или очень долго. Потому что иначе не получается им радоваться. Иначе ты знаешь, что рано или поздно умрешь, а они переживут тебя, равнодушные к перемене хозяина… – сбивчиво объяснила Ганна, а потом добавила уже словно про себя: – У меня иногда возникает такое чувство… Наверное, это возможно – жить бесконечно долго? Есть какой-то порог, или предел, перешагнув через который, мы… А ведь я… У меня нет ничего, и все равно…

Она чуть не проболталась, чуть не выдала постороннему человеку свою тайну. Свою безумную мечту. Но, быть может, Маргарита кое-что знала и без слов?

Часы в гостиной пробили восемь раз, и отзвук их мелодичного звона долго еще висел в тишине, так долго, что на древнем тополе под окном успели раскрыться почки, выпустив на свет клейкую яркую зелень листьев.

– Да, возможно, – тихо сказала хозяйка. – Бедная девочка, какие фантазии приходят тебе в голову! Наверно, ты очень любишь сказки? Что ж, выслушай еще одну. Сказка – ложь, да в ней намек, как говорится…

И она уселась поудобнее в своем антикварном кресле, подсунула под спину подушечку, как будто собиралась говорить очень долго…

– Ну-с, дело было в некотором царстве, в некотором государстве, а если быть совершенно точной, то в России, в славном городе Петербурге. А год был тысяча семьсот восемьдесят седьмой от рождества Христова. И вот у некоей девицы, французской подданной, служащей гувернанткой в семье богатого русского барина, нежданно для всех родился ребенок…

Рассказ Маргариты Ильиничны

Граф Строганцев, Илья Васильевич, вдовел седьмой год. Его жена, умершая родами, оставила ему немалое потомство – трех дочерей-погодков – и скончалась, унеся с собой четвертого ребенка. Илья Васильевич скорбел без меры и, будучи даже в расстройстве рассудка, пытался наложить на себя руки. Но близкие люди, могущественная родня покойной жены, поддержали его, напомнив об отцовском долге. Граф решил никогда больше не жениться, чтобы не давать дочерям мачехи, и посвятить свою жизнь их благу. Из Парижа выписал девочкам гувернантку, чтобы те до поступления в институт обучались тому, чему обучаться должно. Причем, зная за собой страсть женолюбия, он нарочно просил доверенное лицо во Франции прислать француженку постарше и поуродливее, чтобы избежать соблазна. Но то ли доверенное лицо обладало своеобразным чувством прекрасного, то ли нарочно посмеялось над «татарским графом», как прозвали в свете Строганцева, но присланная им гувернантка, точно не первой молодости, была, однако, очень хороша собой, и к тому же походила обликом на первую жену Ильи Васильевича.

Таким образом, связь между барином и гувернанткой была предопределена. Не прошло и года, как мадемуазель Гиро оказалась в интересном положении. Запахло скандалом, тем более что граф, казалось, вовсе не собирался избавляться от проштрафившейся француженки, только вывел ее из статуса гувернантки и поселил отдельно, в особняке на Поварской, ради такого случая отделанном заново, и роскошно. Илью Васильевича тешила тайная надежда, что его любезная Клотильда подарит ему сына – в таком случае, он был готов не только признать его законным наследником, но, пожалуй, даже и жениться на бывшей гувернантке. Почему бы и нет?