– Ну, а если бы тебе жить, сколько сама захочешь, тогда бы тебе твое богатство не показалось в тягость? – вкрадчиво спросила ее собеседница.

Маргарита задумалась. Она не была религиозна, ограничиваясь исполнением определенных обрядов, почти не верила в Царствие Небесное и уж тем более не надеялась на какие-то блага для себя там. Ее живой, крестьянский ум сразу подсказал ей все выгоды, какие могут быть от положения бессмертного существа, и потому она кивнула.

– Что ж, могу тебе помочь, – посулила ей странница.

Строганцева сначала приняла ее слова за насмешку, потом испугалась, что попалась в руки мошеннице… Но, как выяснилось, бояться было нечего. Соблазн оказался слишком велик. На следующий день загадочная странница передала Маргарите дар долгой жизни – быть может, дар жизни вечной…

– Но этого не может быть! – вскрикнула, вскочив, Ганна, которая до той поры терпеливо слушала.

– Разумеется, – покивала Маргарита Ильинична. – Однако я здесь. Как видишь, жива. Неплохо себя чувствую. Отчего-то тогда, после разговора с богомолкой, я совершенно забыла о произошедшем. Жила, как прежде, только люди стали замечать, что я похорошела и посвежела. Я встретила человека, который оказался мне по сердцу, вышла за него замуж, родила детей… И только через много лет поняла, что не старею, что люди уже поглядывают на меня с любопытством, как на ярмарочного урода… Тогда мне пришлось уйти из дому, инсценировать свою смерть и взять новые документы. Тогда я еще не насытилась жизнью и вспомнила о странном подарке. Двести лет почти прошло, и мне стало казаться, что бессмертие не так уж забавно. Ах, если бы человек жил на свете так, как и было, вероятно, задумано Создателем – молодым и красивым доживал до ста лет и умирал тихо, без мук и болезней, то мало кто согласился бы на сомнительную радость вечной жизни на земле. Повторюсь, соблазн был велик. Я сделала все, что задумывала. Получила образование, объездила весь свет, три-четыре раза вышла замуж. Я видела, как меняется мир, и сама менялась вместе с ним. Загадочный дар сделал мое здоровье несокрушимым. Меня не свалил даже сыпной тиф в Первую мировую, даже холера в эвакуации, в Самарканде. В начале века одна экзальтированная дура, любовница моего муженька, попыталась отравить меня азотистой солью, но я отделалась тяжелым расстройством желудка. Ты улыбаешься? Ах, вот оно что… Не знаю, могу ли я умереть, как все люди. Та богомолка ничего не сказала мне об этом. Но знаю одно – своей смертью умру, только если передам кому-то свой дар. Мое время пришло. Я устала, смертельно устала. А в тебе есть сила…

Мир покачнулся, – нет, он завертелся в полете, как, бывало, вертелся в детстве Ганны яркий красно-синий мяч. О, эта тугая прохлада его боков, гладкий плеск под ладонью, неповторимо-звонкий звук! Со всей силы о растрескавшийся асфальт двора, и в небо, высоко-высоко, в самую голубую июньскую высь, где время, разрезанное на секунды ножницами стрижиных крыльев, перестает существовать!

– Сила? – переспросила Ганна. Она не знала за собой никакой силы, кроме этой неуемной жажды облададния всем, что видели ее глаза, всем, о чем слышали ее уши.

– Сила, да. Ведь нужно быть очень сильным человеком, чтобы так желать всего сущего в мире. Однажды ко мне приходила женщина… Ты немного похожа на нее. Она тоже была отмечена – родимым пятном на щеке. В ней была власть, и воля, и знание. Я хотела передать все ей, но была еще не готова встретить смерть и к тому же боялась. Та женщина показалась мне исполненной зла, ее душа была черна, как деготь.

– А я? Я – лучше?

Маргарита Ильинична усмехнулась.

– Что ты хочешь услышать? Могу ли я знать твою душу лучше, чем ты сама? Ты страдала. Ты озлобилась. Но, быть может, когда к твоей власти приложится вечность, ты сможешь полюбить. Сможешь желать чего-то не только для себя, но и для людей. Сможешь делиться с ними. Хочешь? – настойчиво спросила она, и темные глаза заглянули Ганне прямо в душу.

– Хочу, – сказала Ганна, преодолевая головокружение. Казалось, что с невероятной быстротой летит она в бездну… Или взлетает в небо? Но тут же все кончилось.

Маргарита Ильинична поднялась, и Ганне показалось, что она стала суше, сутулее и меньше ростом. Но, быть может, только показалось? Тогда почему она так старательно придерживает полы роскошного шелкового халата? И разве ее шея была такой дряблой, разве пробегали морщины по щекам, как рябь по воде? И старческая «гречка» на скрюченных пальцах, усеянных кольцами…

– Не будем медлить, – сказала она. – Сделаем прямо сейчас. Чтобы ты ни услышала, не входи в комнату, не уходи, никого не зови на помощь. Мне нужно полчаса, может быть, больше. Не скучай, посмотри журналы, погрызи печенье…

На секунду она стала прежней – гостеприимной хозяйкой роскошной квартиры. Но перед тем, как ей исчезнуть за дверью в спальню, ее нагнал еще один, последний вопрос.

– Зачем? Вам… Вам не жалко?

Маргарита Ильинична засмеялась.

– Жалко? О нет! Я устала, девочка. Если бы ты знала, как я устала! Жизнь – пустыня, смерть – оазис. Если бы ты знала, как меня измучил этот долгий путь через пески, эта непрестанная жажда, каждодневная борьба! Я буду рада отдохнуть. А ты поживи, но тоже – не заживайся очень-то! Не так уж это забавно…

С этими словами она притворила тяжелую дверь.

И снова тишина, нарушаемая только тиканьем многочисленных часов. Стрелки, маятники, гири на цепях… Однажды Ганна слышала, как в лесу кукуют сразу несколько кукушек, перебивая друг друга, или откликаясь, или зовя. Вот и сейчас часы словно бы звали ее куда-то, наперебой обещая что-то долгое, прекрасное. Так – так, так – так… Ганна обошла комнату, добыла из стопки на журнальном столике какой-то журнал на английском, но втянуться в чтение не смогла, все прислушивалась, прислушивалась к тому, что там, за тяжелой дверью. То невероятное, невозможное, что происходило с ней теперь, казалось абсолютно логичным.

Так бывает во сне. Во сне, случается, звуки, доносящиеся из реальности, закономерно вплетаются в грезу. Звонок будильника становится звонком в дверь, мы идем открывать, а на пороге стоит лопоухий одноклассник, погибший в «горячей точке» десять лет назад…

И Ганне тоже казалось, что достигающие ее слуха звуки из соседней комнаты – только сигналы, открывающие ей доступ в бессмертие. Ей слышались сдавленные, сдерживаемые, но оттого еще более страшные стоны и скрип кровати – словно смертельно больной метался на своем ложе, изнывая от муки.

И наконец настала тишина. Это и был настоящий сигнал. Ганна встала и открыла дверь в спальню.

Маргарита Ильинична, снова показалось ей, стала меньше и худее. Из крупной, цветущей женщины она превратилась в щуплую старушку. Может, оттого, что лежала она посреди монументальной кровати с витыми столбиками и бледно-розовым парчовым пологом? Но почему тогда стал ей велик расписанный тигровыми лилиями шелковый халат? Какие сухонькие лапки, как умалилось, обтянулось широкоскулое лицо! Запавшая грудь тяжело вздымается, и на висках еще не высохли голубоватые бусины пота. Она судорожно отодвинулась к изголовью, увидев входящую девушку, как будто успела забыть, кто она такая, и испугалась ее.