несколько эпизодов двенадцатого года (благодаря толстовскому роману) закрепляются в общественном внимании. Кстати, уже в сентябре у Ростопчина начинаются обмороки, затем разлитие желчи, после возвращения в Москву он ещё отдаёт приказы, но влияние его слабнет, и в июле 1814 года он уходит в отставку, через некоторое время уезжает в Париж, а вернувшись, умирает через год — в январе 1826-го. Первое, что связывается с его именем, это листовки, которые разносятся по домам или наклеиваются на столбы, подобно театральным афишам.

Биограф Ростопчина относится к этим афишам, а, по сути, агитационным листкам, написанным как бы простонародным языком, с уважением. Однако, тут есть разные мнения — с одной стороны, это хорошо изученный историками опыт военной пропаганды, с другой, опыт не очевидно-успешный. Листовки Ростопчина ненавидела городская чернь (и язык их был не народен, а придуманно-народен), аристократическое же сословие их презирало. В них было (они сейчас доступны для чтения) очевидное шапкозакидательское настроение. Чем больше победного пафоса в этих листках, тем больше приключилось недоумения у москвичей, когда оказалось, что им нужно покидать город. То есть, всё было так прекрасно, а потом так ужасно — и не велика ли цена за сохранение спокойствия в эти военные месяцы, когда потом началось этакое беспокойствие? Отдельная беда в том, что афишки Ростопчина прямым образом вызвали шпиономанию, а она оружие обоюдоострое — только кажется, что побуждение народа к поискам врагов внешних и внутренних могут помочь управлять ситуацией. Поиски врагов неспециалистами приводят всегда ровно к тому же, к чему они привели в августе-сентябре 1812 года.

Второе событие, связанное с именем генерал-губернатора, принесло ему поистине мировую известность. Наполеон называл его прямым виновникам Московского пожара и сущим Геростратом. При этом Ростопчин то принимал на себя звание Великого Поджигателя, то слагал его с себя, то опять принимал, справедливо полагая, что если Нерон сжёг Рим, Таис сожгла Персеполь, то и московские события запомнит всякий потомок. Это действительно проверенный веками метод увековечивания. Даже в 1920 году, когда один красный партизан сжёг Николаевск-на-Амуре, то ровно этим остался в истории.

Из-за того, что Фёдор Васильевич постоянно менял показания в угоду обстоятельствам, и происходила эта путаница — с одной стороны, вывезли пожарные трубы, с другой стороны, приказа не отдавали, с третьей — ходят слухи, что как раз отдавали. Видели поджигателей, но действовали ли они согласно чёткому плану — непонятно. Французы расстреливали поджигателей пачками, и, как всегда в таких случаях, непонятно, были ли они на самом деле поджигателями. Всё это прекрасно описывается словами Виктора Шкловского о другой войне: «Много я ходил по свету и видел разные войны, и всё у меня впечатление, что я был в дырке от бублика… <…> Жизнь не густа. А война состоит из большого взаимного неумения»[318].

И, наконец, последнее в списке, но не в нашем рассказе. Это гибель несчастного купеческого сына (переводчика) Михаила Николаевича Верещагина. Оный Верещагин перевёл прокламацию Наполеона, был осуждён уже, и вот, загадочным образом вместе с французом Мутоном оказался на дворе ростопчинского дома. Ростопчин велит рубить молодого человека саблями, произнося что-то вроде: «Вот изменник! От него погибает Москва!» Или даже (вариантов масса): «Вот он, единственный предатель, а более предателей у нас нет». Слова эти надлежит передать французам отпущенному на все четыре стороны (вернее, на неприятельскую сторону) Мутону.

Толпа надвигается на Михаила Николаевича, добивает его, и начинает таскать по улицам и бросает около кладбища в ограде какой-то церкви или просто на улицы (Сейчас спорят, где именно). После войны его перезахоронят — Ростопчин при этом будет извиняться перед отцом убитого, даст ему двадцать тысяч денег в утешение). Всё это ужасно и ничем не оправдываемо — мизантропические люди говорят, что Верещагина кидают толпе, как кость (тут нечаянный цинизм), чтобы генерал-губернатор с чёрного хода беспрепятственно уехал и покинул город (что он потом и делает). Печальнее этого может быть только объяснение (довольно оккамо-бритвенное), что Ростопчин позёр — он красуется своей властью даже не перед кровожадной толпой, а перед самим собой (Недаром накануне в письме Государю он сперва предлагает помиловать Верещагина, но только тогда, когда он будет приуготовлен к смерти, то есть, в последний момент).

Надо сказать, что интрига следственного дела куда неприятнее — по нему был выслан из Москвы почт-директор Фёдор Ключарёв, с которым у Ростопчина была давняя вражда. Позднее, Ключарёв был возвращён, пожалован званием сенатора и прочее, и прочее. И Ростопчина можно подозревать в простом (ну, ладно — не очень простом) сведении счётов.

Вкратце история этого градоначальствия в глазах одного из современников выглядела так: «Поведение Ростопчина в тот короткий промежуток времени, который протёк с его назначения главнокомандующим до сдачи Москвы, в полном смысле слова непонятно. Нельзя объяснить мотивы, побуждавшие его совершать те жестокости, которые, при всём их произволе, говорили бы в его пользу, если бы они могли отвратить по крайней мере хоть тень опасности, угрожавшей Москве, ибо Москва, хотя и не составляла всей империи, но, без сомнения, действовала своим примером на всю страну. Тотчас после назначения и по приезде в Москву Ростопчин стал разыгрывать из себя „друга народа“; он высказывал уверенность, что Наполеон не осмелится двинуться на Москву, но эта уверенность успокаивала только простой народ. Полиция распространяла каждое утро по городу бюллетени, печатаемые по его приказанию и написанные площадным языком, в которых говорилось то о слабости французских солдат, которые так же легки, как снопы, которые русский свободно поднимает простой вилою, то писалось, что жители могут спокойно оставаться у своих очагов, что трусы хорошо сделают, если удалятся, то говорилось, что готовится громадный воздушный шар, в лодку которого будут посажены вооружённые люди, чтобы бросать с высоты разрушительный огонь во французские легионы; что прежде Ростопчин смотрел одним глазом, а теперь он будет смотреть в оба. Занимая, с одной стороны, этими глупыми шутками праздношатающихся, он вселял, с другой стороны, ужас, проявляя свою власть такими жестокими мерами, которые заставляли всех трепетать. Например, по донесению одного мальчишки, он приказал, без дальнейших рассуждений, наказать кнутом своего повара-француза и сослать его в Сибирь, но повар умер под кнутом»[319].

Но именно Верещагин оказался для генерал-медведя на воеводстве трагическим чижиком. И на том, что всё произошедшее — какая-то срамота, сошлись все потомки.

Ан нет, не все — в предисловии к разбираемой книге Е. А. Ямбург пишет «Кто такой купеческий сын Верещагин, которого генерал-губернатор отдал на растерзание возбуждённой толпе, окружившей дом градоначальника? По законам военного времени он