прорыв немцев в Венгрии[314], по сводкам можно было понять, — что-то пошло не так легко, как казалось, и происходит что-то серьёзное. Хотя, нет — всё это было устроено жёстко, и недаром Наполеон из анекдота говорил: «Если бы у меня была такая газета, как „Правда“, никто бы не узнал, что я проиграл при Ватерлоо».

Кстати, именно о Наполеоне и сводках того времени есть другой известный анекдот, пересказанный, впрочем, серьёзным историком.

В марте 1815 года Наполеон бежал с острова Эльба. Сперва он с небольшим отрядом высадился во Франции, а потом совершил марш на Париж. «Правительственная и близкая к правящим сферам парижская пресса от крайней самоуверенности перешла к полному упадку духа и нескрываемому страху. Типичной для её поведения в эти дни была строгая последовательность эпитетов, прилагавшихся к Наполеону по мере его наступательного движения от юга к северу. Первое известие: „Корсиканское чудовище высадилось в бухте Жуан“ Второе известие: „Людоед идет к Грассу“. Третье известие: „Узурпатор вошёл в Гренобль“. Четвёртое известие: „Бонапарт занял Лион“. Пятое известие: „Наполеон приближается к Фонтенебло“. Шестое известие: „Его императорское величество ожидается сегодня в своём верном Париже“»[315].

Так было и будет всегда.

Сводки с фронтов всегда остаются сложной системой увязывания разных указаний, общественных потребностей и прочих пожеланий.

Короче говоря, сводки Совинформбюро — это очень хитрый инструмент, что-то типа микрометра, обычным людям без комментариев не доверил бы.

Кстати, само Совинформбюро просуществовало до 1961 года, чтобы превратиться в Агентство печати «Новости», потом оно как-то ещё трансформировалось, но это уже неважно.

08.05.2017

​Книгообмен (об изменениях традиции чтения)

У каждого человека есть друзья. Почему бы поэту не обращаться к друзьям, к естественно близким ему людям?

Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы. Спустя долгие годы, скитаясь по дюнам, я нахожу её в песке, прочитываю письмо, узнаю дату события, последнюю волю погибшего. Я вправе был сделать это. Я не распечатал чужого письма. Письмо, запечатанное в бутылке, адресовано тому, кто найдет её. Нашел я. Значит, я и есть таинственный адресат.

Осип Мандельштам. «О собеседнике».

Пятнадцать лет назад, перед майскими праздниками 2002 года в московской едальне Starlight Diner оставили книгу Достоевского. Не забыли, а именно оставили.

Это, собственно, была «Кроткая» вкупе с другими рассказами — правда, на английском языке. Произошедшее описывалось тоже нерусским словом Bookcrossing.

Сейчас как-то страсти вокруг этого явления поутихли, а тогда оно многим казалось модным, и даже увлекательным. Особый интерес был в том, что ты кидал книгу, как бутылку с запиской, в бурое море — с той важно разницей, что книга должна была быть зарегистрирована в системе. Тогда на сайте можно было прочитать заметки от следующих читателей и проследить путь самой книги — оставленные в аэропортах, как предполагалось, будут иметь запутанную судьбу.

Впрочем, тогда использовали и слово «книгообмен», хотя Bookcrossing вовсе не книгообмен по сути своей — там меняются не книги, а читатели.

Сейчас как-то похолодало, и старые забавы вспоминаются с некоторым чувством недоверия к собственной памяти — неужто это было? На отечественных сайтах Bookcrossing встречаешь больше предложений прямого обмена, а кто-то просто пристраивает ненужное — как пристраивают котят или пианино. Эти две позиции, как известно, самые трудные, книги всё же уходят поживее.

Но другие посетители готовы поменяться — скажем, «Дом, в котором…» на «Атлант расправляет плечи» (объявление подлинное). Это настоящий книгообмен, мало имеющий общего с Bookcrossing. Тот-то больше похож на занятие, которым занимаются наши сограждане, отправившие посылку, на почтовых сайтах: «Прошло таможню, доставлено в почтовое отделение, вернулось на таможню». Возникли специальные полки для книгообмена — в больницах и книжных магазинах, пансионатах и библиотеках. Это всё совершенно прекрасно, но я-то помню старинный книгообмен — на толкучках, где царил волчий закон, и в магазинах, где стояли полки (иногда с висячим замочком). На каждой был номер, и по нему можно было найти карточку с пожеланиями владельца.

Пожелания были обычно такие, что заставляли вздохнуть и отойти. Но это только так казалось — книги на обменных полках всё же менялись, если пожелания не были чересчур завышенными. Там было много разных правил — в народе книгу иногда меняли не на другую, а на два билета в модный театр или пропуск на кинофестиваль. Меняли иногда не только книгу, но и право на книгу — документ на выкуп «подписного» собрания сочинений или талон с причудливым шрифтом. На фоне водяных знаков этим шрифтом было написано «Созглаввторресурсы. Абонемент №… на получение книги (и тут стояли разные названия, не вполне очевидные для современного уха)». Справа на абонементе было место для приклеивания марок «5 кг.», «3 кг.» и т. д. — за исключением первого квадратика, сообщавшего, что за сам бланк уже сдано десять килограммов.

И эта бумажка, заместитель книги, тоже менялась на что-то.

В магазинах иногда обнаруживалась система в баллах — аналог валюте, вполне конвертируемой. То есть это была настоящая цена книги, а не та, что, по советской традиции, обозначалась на корешке. И даже не подобная штемпелю на заднем форзаце — там обозначалась цена букинистическая. Книги в букинистическом ценообразовании были похожи на автомобили — подержанный автомобиль можно было продать дороже чем новый (по цене выше магазинно-государственной, разумеется).

На этих книгах иногда обнаруживались пометки (со временем эта традиция вывелась), и можно было восстанавливать предыдущего читателя, как вымершего зверя по костям, по его восклицательным знакам и комментариям.

Это был рынок нечистой воды, но дающий понимание о реальном спросе. Не о какой-то возвышенной культурной ценности книги, вовсе нет — а о том, каков именно на неё спрос. Иногда это совпадало — Сартра и Камю выменивали люди, которым в реальности ничего не было нужно, кроме какого-нибудь в прямом смысле «макулатурного» француза (по двадцать килограмм макулатуры на книжку) — но эти Камю и Сартр выгодно смотрелись на полках. Прошли годы, и все они легли в братскую могилу бесхозных книжных шкафов. Я потом узнавал эти томики Лажечникова и Дрюона в съемных квартирах. На стоящих рядом Сартре и Дюма лежал ровный слой мёртвой хозяйской пыли.

Весь этот мир, только подул ветер перемен имени Клауса Майне, сгинул куда-то. Рубль, хоть и превратившись на время в пыль, победил все эти тонкие связи между букинистами. Попросить у кого-то книгу на время стало не с руки, а потом и вовсе не у