Он-то всерьёз считал себя разочаровавшимся в жизни циником, которому если и нужны отношения, то «взрослые», построенные в первую очередь на взаимной выгоде, холодном расчёте и удобстве, а не на ванильной чуши для подростков. Всё это он сам себе доходчиво объяснил, потом ещё с десяток раз напомнил и вполне сам с собой договорился.

А потом сорвался.

Вообще-то тяжело было не сорваться, и это просто фантастическое везение, что он не двинул по приторной морде Димы Романова прямо при всех в гуманитарном кабинете. Стоило напрячь всю силу воли и сдержаться только ради того, чтобы услышать окрик своего имени (впервые имени, а не фамилии!) и увидеть, как она пулей вылетела вслед за ним, растрёпанная и так восхитительно-бесцеремонно, уверенно и не раздумывая оттолкнувшая от себя этого идеального мудака.

А ещё тяжелее оказалось не сорваться в тот же вечер, когда на квартире ему так сильно хотелось впиться поцелуем в её губы, что закрадывались подозрения: в её стакане явно было что-то ещё, кроме алкоголя. Что-то настолько крепкое, терпкое, быстродействующее, что проняло его ещё до сделанного глотка.

— Вид у тебя, будто помирать собрался, — заметил Артём, скептически оглядывая развалившееся вместо него на диване тело брата, весь день занимавшееся лишь грустным созерцанием потолка.

— Отстань, Тём, я в печали.

— Общение с будущей тёщей не заладилось? — насмешливо уточнил Артём, судя по хитрой улыбке, не то что не собиравшийся отставать, а напротив, настроившийся на длинный и продуктивный диалог. — С Полиной же у вас сначала тоже не заладилось. Может быть, это у них семейное?

— Иногда мне кажется, что с Полиной у нас как не заладилось, так и не наладится до сих пор…

— Господи, это действительно произошло. Максимка влюбился, — мечтательно протянул Артём, в молитвенном жесте соединив ладони. — Я так мечтал воочию увидеть этот момент, когда ты превратишься в жалобного милого котёночка с голодным взглядом! Уже начал думать, что мой родной брат и правда бесчувственный чурбан.

— А сам-то ты? — вяло огрызнулся Максим, несмотря на все обиды и претензии действительно желавший поговорить сейчас с ним, как в прежние времена. Артём мог сколько угодно дурачиться, шутить и намеренно доводить его своими подколками, но при этом незаметно помогал расставить всё по своим местам и привести мысли в порядок. И он умел слушать и слышать, когда это действительно было необходимо.

Например, когда маленький Максим сам не мог объяснить, почему рыдал весь вечер у брата на плече после развода родителей, ведь они и прежде не ладили и отец уже год не жил дома. Или когда долго не хотел понимать, что значит «не хотели», «получился случайно» и «стало жалко избавляться», спокойно сказанные про него матерью.

— А я за свои чувства уже получил от вас с Никитой по лицу и несколько месяцев игнора, — Тёма положил одну из декоративных подушек на журнальный столик и уселся сверху, поправил воображаемые очки на своей переносице и сцепил пальцы в замок. — Хочешь поговорить об этом?

— Не хочу.

Вспоминать о том случае ему было неприятно, горько, противно, а теперь ещё и стыдно. На самом деле они с Никитой отошли через несколько часов и поняли, что бить брата было последним пунктом в списке возможных правильных реакций на всю ситуацию в целом, но отменить сделанное уже бы не вышло. И нормально объяснить причины такого поступка себе или ему — тоже. Может быть, они просто надеялись, что от пары сильных ударов в голову он вдруг передумает быть геем?

А теперь выходило, что Максим получает от брата поддержку и понимание, когда в этом нуждается, но Артёма даже не попытался выслушать. Впрочем, тот и сам не пытался объясниться. Они оба негласно выбрали тактику замалчивания проблемы, и чем дольше её придерживались, тем сложнее становилось вернуться к начальной точке, вскрыть все карты и переиграть провальную партию.

— Да хорош киснуть, Макс. Соберись и езжай всё исправлять. Включи своё обаяние, возьми цветочки там, тортик. Если её мать набросится на тебя, как химера, будешь ими же потом отбиваться.

— Но Полина просила меня не влезать. Я не хочу сделать всё ещё хуже, чем есть.

— Постой-ка, это не та ли Полина, которая предложила тебе пойти с кем-нибудь из друзей, когда ты звал её на свидание? — Максим ответил ему хмурым и недовольным взглядом исподлобья, осознав, что, сам того не замечая, до сих пор сообщал брату обо всех самых хороших, плохих, возмутительных или особенно счастливых моментах своей жизни. Именно у него он спрашивал, что ему с ней делать и стоит ли что-то делать вообще.

Потому что до последнего не мог понять, правда ли она ничего не понимала о его чувствах или так хитро и умело держала его на поводке, то притягивая ближе к себе, то резко отталкивая.

— Ваши с ней отношения поменялись с тех пор, а сама она — вряд ли. И я скажу тебе то же самое, что говорил тогда: действуй. Если вы собираетесь строить отношения и дальше, то вам нужно делать это вместе, поочерёдно вкладывая по кирпичику. Вот и вложи свой, раздели с ней ответственность за ваш поступок. Ты ведь и сам этого хочешь, разве не так?

— Конечно же хочу, — вздохнул Максим тяжко, хотя бы самому себе признавшись, что ему просто нужно было получить одобрение и поддержку. Потому что на самом деле он очень-очень боялся всё испортить: отношения с родителями Полли и с ней самой, и так слишком много раз прощавшей его за эти короткие праздники. — Поеду к ней завтра утром.

Ещё больше Максим боялся только того, что́ она могла бы сама себе придумать за время их вынужденной разлуки, с такой-то бурной фантазией, его дурацким поведением перед её отъездом и невозможностью обменяться хотя бы парой сообщений и всё обсудить.

Конец дня тянулся так издевательски-медленно, что впору было на стену лезть от нетерпения. Не отвлекала болтовня братьев, не позабавила их длинная словесная дуэль, даже приготовленный Никитой ужин показался каким-то пресным. Иванов чувствовал себя старой окислившейся батарейкой, совершенно ненужной и бестолковой. Обычно, когда ему выпадали очередные трудности, он нервничал, злился, психовал, но параллельно с этим делал всё возможное, чтобы как можно скорее проблему решить. Действовал нагло, уверенно и брал нахрапом.

А теперь его охватила странная, доселе неизведанная меланхолия, оказавшаяся до ужаса противным состоянием. И если вот такая она — любовь, то это настоящая гадость, которую и врагу своему не пожелаешь.

Врагу не пожелаешь, а себе… не то чтобы Максим желал. Но достаточно хорошо знал самого себя, чтобы понять, что сбежать уже не выйдет. Уж если с самого начала не вышло, и он вопреки своей не раз уязвлённой гордости продолжал бегать за вреднючкой, то теперь, после всего, что между ними случилось, глупо было бы надеяться, что его вот-вот отпустит.

Прежняя жизнь, лишённая хаоса, неразберихи и бьющих ключом эмоций, что приносила с собой Полли, отныне казалась ему скучной и серой. Словно он долго жил в чёрно-белом кино, а потом появилась она и всё вокруг запестрело яркими, насыщенными красками. И его тянуло к ней с такой силой, что самому иногда становилось странно, страшно и смешно.