Скобелев еще 2 (14) ноября в письме к Скало ну определил наилучшим планом «после падения Плевны идти к Софии и зимовать там, считая этот пункт передовым к стороне Константинополя, до весны»[871]. В ноябре стали распространяться суждения, что после развязки у Плевны следует главные силы армии направить за Гурко на Софию, Филиппополь и Адрианополь. Этот план носил характер обхода турецких сил справа, в отличие от замыслов главнокомандующего, которые можно назвать планом одновременного прорыва и обхода этих сил. В осуществлении этого плана главнокомандующему пришлось преодолеть особенно настойчивые возражения Радецкого. Последний, видя, что его усилия не достигают цели, 11 (23) декабря прислал к главнокомандующему своего начальника штаба полковника Дмитровского. Посланец Радецкого пытался «убедить великого князя в неисполнимости его требований и необходимости выжидать, чтобы Гурко вышел в тыл шипкинской позиции турок»[872]. Однако на сей раз главнокомандующий остался непреклонен в решимости осуществить свой замысел.

А что же Обручев? В императорскую главную квартиру он прибыл 31 октября (12 ноября) с Кавказа и на следующий день приехал в полевой штаб армии, где, по словам Газенкампфа, «много и с интересом расспрашивал, но уклонялся от всяких ответов на наши расспросы, отзываясь, что, вероятно, скоро вернется в Петербург читать лекции в академии»[873]. А. Струков, брат генерала Струкова, служивший в канцелярии главнокомандующего, писал, что ходили слухи, будто бы на встрече с великим князем Обручев предлагал даже «отойти в Румынию и весной вновь наступать»[874]. На совещании 30 ноября (12 декабря) Обручев указывал на опасность, грозящую систовской переправе от близости крупных турецких сил с востока, поэтому он предлагал перенести переправу вверх по Дунаю к Лом-Паланке. По его мнению, это позволило бы армии увереннее продвигаться к Софии, где вступить в связь с сербами[875]. Похоже, что Обручев склонялся к плану обхода турецких сил справа, через Софию, и дальнейшего продвижения на Филиппополь и Адрианополь. Об этом, кстати, свидетельствовало письмо Левицкого, направленное в 1880 г. великому князю Николаю Николаевичу[876]. Бесспорно, у этого плана были свои плюсы. Но у него был один существеннейший минус: в сравнении с планом главнокомандующего он требовал больше времени и, следовательно, замедлял движение армии к Константинополю. При этом уже на следующий день, 1 (13) декабря, на очередном совещании у императора Обручев прочитал свою записку о «безусловной необходимости, предваряя заключение мира с Турцией, занять Босфор и Дарданеллы»[877].

Теперь обратимся к Милютину. Вот как он описывал в своем дневнике совещание 30 ноября (12 декабря):

Как видим, ни о каком последовательном переходе Балкан сначала справа, затем по центру Милютин не упоминает. Получается, что с этим своим «более смелым» планом декабрьского образца главнокомандующий остался в одиночестве.

Хотя, при «явном подавляющем превосходстве сил русских», выбор либо плана большинства, либо плана главнокомандующего уже не играл существенной роли в достижении окончательной победы[879]. Всем было понятно, что поражение Турции — вопрос ближайшего времени. Однако оставался непроясненным другой вопрос: что это будет за победа? Каковы будут в ней достижения русской армии? И вот здесь план главнокомандующего содержал гораздо больше возможностей, ибо позволял быстрее оказаться под стенами турецкой столицы.

В отличие от конца июня, в начале декабря Александр II не послушал Милютина, а поддержал брата. Это заставило смолкнуть все сомнения, и финал кампании стал развиваться по плану главнокомандующего. В результате через семь недель передовые отряды русской армии стояли в двух переходах от Царьграда.

То, что начало осуществляться потом — после 30 ноября (12 декабря) 1877 г., — на самом деле должно… Что там должно! Просто обязано было произойти на четыре месяца раньше.

Уже в начале августа передовые отряды русской армии должны были выйти на дальние подступы к Константинополю и затем занимать берега Босфора и высоты вокруг турецкой столицы. План кампании подразумевал именно такие перспективы и опирался на реальные возможности их достижения. Призывы же к осторожности, укреплению на занятых территориях, заклинания о нехватке собственных сил и огромных полчищах турок — все это в большей мере исходило от нерешительности и неумелости, нежели от масштабов реальных опасностей. При всех «но» изначально силы русской армии существенно превосходили турецкие. Ими надо было только правильно распорядиться, чего командование русской армии, по ряду причин, сделать не смогло.

Тезис о «несоразмерности» сил русской Дунайской армии поставленным стратегическим задачам, сформулированный авторами из Военно-исторической комиссии Главного штаба, прочно укрепился в историографии русско-турецкой войны. Хотя, по справедливости, пальму первенства здесь все же надо отдать Д. А. Милютину. В середине XX в. этот тезис подтвердил Н. И. Беляев[880]. С тех пор он незыблем. Однако… «Бывают случаи, — говорил Наполеон, — когда нехватка людей помогает избежать лишнего кровопролития»[881]. Русско-турецкая война 1877–1878 гг. ярко подтвердила истинность этой максимы величайшего полководца. Людей было много, кровопролития еще больше, а вот чего недоставало, так это мудрости, твердости и смелости армейского руководства. Дефицит именно этих качеств командования покрывался умножением численности русской армии и крестов над могилами ее воинов.

Кампания русской Дунайской армии началась с тремя фундаментальными проблемами: