Каладин вытащил сферу для света. Камень нес старый железный котел. Молодому мостовику пришлось отстегнуть за него немалую долю от полученной за сок шишкотравника суммы. Рогоед начал распаковывать то, что лежало в котле, а Каладин принялся складывать щепки внутри круга из камней.

— Данни, принеси воды, пожалуйста. — Он вытащил огниво.

Юноша рванулся к бочке с дождевой водой, где стояло ведро. Камень опустошил котел и разложил маленькие пакеты, за которые Каладину также пришлось заплатить немало сфер. У него осталась лишь горсть светосколков.

Пока они работали, из казармы, ковыляя, выбрался Хоббер. Он постепенно выздоравливал, хотя двое других раненых, которых лечил Каладин, по-прежнему были плохи.

— Старшина, что ты задумал? — спросил Хоббер как раз в тот момент, когда Каладину удалось разжечь огонь.

Он встал, улыбаясь:

— Присядь-ка.

Хоббер подчинился. Та почти самозабвенная преданность, которую он выказывал Каладину после спасения своей жизни, никуда не делась. Даже наоборот, стала еще сильней.

Вернулся Данни с ведром воды и вылил его в котел. Потом они с Тефтом снова побежали за водой. Каладин развел огонь посильнее. Камень же занялся клубнями и приправами, при этом что-то напевал себе под нос. И получаса не прошло, как у них был полыхающий костер, на котором в котле булькала похлебка.

Тефт присел на валявшийся у костра пенек и протянул руки к огню:

— Это и есть твое секретное оружие?

Каладин сел рядом с пожилым мостовиком:

— Тефт, ты часто общался с солдатами?

— Случалось.

— Среди них бывали такие, кто отказался бы погреться у костра и отведать похлебки после целого дня тяжелой работы?

— Ну, нет. Но ведь мостовики — не солдаты.

В этом он был прав. Каладин повернулся к двери казармы. Камень и Данни начали петь, а Тефт принялся хлопать им в такт. Несколько мостовиков из других отрядов еще не легли спать, и от них Каладин и остальные получили только сердитые взгляды.

В казарме зашевелились какие-то тени. Дверь была открыта, и запах похлебки Камня делался все сильней. Он завлекал.

«Ну давайте же, — подумал Каладин. — Вспомните, зачем мы живем. Вспомните о тепле, вспомните о хорошей еде. Вспомните о друзьях, песнях и вечерах, проведенных у очага.

Вы еще не умерли. Забери вас буря! Если вы не выйдете...»

Происходящее вдруг показалось Каладину плохим спектаклем. Наигранное пение и эта похлебка... Акт отчаяния. Всего лишь попытка ненадолго отвлечься от жалкого существования, которое он вынужден был влачить.

Кто-то появился в дверном проеме. Шрам — низкорослый, с ­густой короткой бородой и проницательным взглядом — вышел на свет. Каладин ему улыбнулся. Хотя и через силу. «Пусть этого ­будет достаточно», — взмолился он, вставая, и окунул деревянную миску в похлебку, приготовленную Камнем, а потом протянул Шраму.

Над коричневатой жидкостью поднимались извилистые струйки пара.

— Присоединяйся, — предложил Каладин. — Прошу.

Шрам посмотрел на него, потом — на похлебку. И, рассмеявшись,­ взял миску:

— Да я бы и к костру Ночехранительницы подсел, если бы мне предложили похлебку!

— Осторожнее, — предупредил Тефт. — Это похлебка рогоеда. Там могут встретиться раковины улиток или клешни краба.

— Не быть такому! — рявкнул Камень. — Печально, что вы иметь грубые предпочтения низинников, но я готовить еду, как мне велеть наш дорогой старшина.

Каладин улыбнулся и тихонько выдохнул, когда Шрам сел рядом с ними. Следом потянулись и другие — брали миски, садились. Кто-то глядел в огонь и почти не говорил, но некоторые начали смеяться и петь. В какой-то момент мимо прошел Газ и вперил в них свой единственный глаз, словно размышляя, не нарушает ли Четвер­тый мост какое-нибудь из лагерных правил. Они не нарушали. Каладин проверил.

Парень зачерпнул миску похлебки и протянул Газу. Мостовой сержант насмешливо фыркнул и гордо ушел прочь.

«Не стоило ждать еще одного чуда этой ночью», — подумал Каладин со вздохом, снова сел и попробовал похлебку. Получилось неплохо. Он улыбнулся и, когда Данни перешел к следующему куп­лету, принялся подпевать.

На следующее утро, когда Каладин разбудил мостовиков, две трети из них выбрались из казармы, и в ней остались только самые громкие нытики — Моаш, Сигзил и еще парочка. Те, кто ответил на его призыв, выглядели на удивление бодрыми, хотя целый вечер провели, распевая песни и поедая похлебку. Когда он велел им присоединиться к тренировке по ношению моста, подчинилось большинство из тех, кто встал.

Не все.

У него было предчувствие, что Моаш и прочие вскорости сдадутся. Они ели его похлебку. Никто от нее не отказался. И раз уж на его стороне так много народа, остальные почувствуют себя глупо, если не присоединятся. Каладин завоевал Четвертый мост.

Теперь нужно сохранить команду в живых достаточно долго, чтобы в этом был смысл.

Ибо я никогда еще не посвящал себя более важной цели, и сами столпы небес содрогнутся от того, чем закончится здешняя война. Прошу еще раз. Поддержи меня. Не стой столбом, наблюдая, как вновь и вновь кто-то погибает из-за этого бедствия. Я раньше никогда тебя ни о чем не умолял, старый друг. Но теперь — умоляю.

Адолин испугался.

Он стоял рядом с отцом на площадке для построения. Далинар выглядел измученным. Сеть морщин у глаз, глубокие борозды на коже. На висках еще недавно черные волосы побелели, словно источенные ветром скалы. Как мог мужчина в осколочном доспехе — мужчина, сохранивший осанку воина, несмотря на возраст, — выглядеть хрупким?

Перед ними два чулла забирались на мост. Деревянная конструкция соединяла две каменные глыбы, горе-ущелье глубиной всего в несколько футов. Похожие на хлысты усики чуллов подергивались, мандибулы щелкали, черные глаза размером с кулак смотрели вперед. Они тянули массивный осадный мост, что катился на скрипучих деревянных колесах.

— Он намного шире, чем мосты Садеаса. — Далинар обратился к Телебу, который стоял рядом с ними.

— Это необходимо, чтобы поместились осадные мосты, светлорд.­

Далинар рассеянно кивнул. Адолин заподозрил, что лишь он один замечает состояние отца. Великий князь напустил на себя обычный уверенный вид, держал голову высоко, и голос его был тверд, как всегда.

Но глаза... Они были слишком красные и напряженные. Это внут­реннее напряжение делало отца холодным и собранным. Говоря с ­Телебом, он тщательно обдумывал каждое слово.