Я показала выблядон и посмотрела на нее сквозь дыру. Она узнала этот тренч и запах, которым сразу же наполнилась ее тесная комната, и снова на минуту впала в легкую меланхолию.

– Что это? – спросила она, осматривая осыпающийся край. – Какая-то полушерсть с синтетикой?

Хорошо, что она не сказала это при Женьке.

– Это чистый кашемир. Небесная лазурь лилась сверху прямо на коз, пока пастух играл им на дудке. Настоящая Британия.

Нина Федоровна положила выблядон на стол, задумчиво провела пальцем по линии кокотки и слегка надавила на пуговицу из рога буйвола, которая фиксировала ее точно по центру. На маленьком красном камне золотого колечка осталась серая крученая пушинка. Она поднесла палец к губам и сдула ее.

– Ну хорошо, – сказала она. – Правда, я даже не знаю, что здесь можно сделать. А вы лучше скажите, как там… он?

– Кто он?

– Ну, вы понимаете, о ком я говорю?

– А, Женька.

– Тсс, тихо! – Нина Федоровна покосилась на Виталика.

– Ничего, жив-здоров. Но он бесконечно страдает.

– Страдает?

– Страдает.

Нина Федоровна едва заметно улыбнулась и пообещала что-нибудь придумать. Я забрала свой пеньюар. Когда Британия в такой опасности, Франция могла подождать.

Пеньюар ждал до ужина, как и Женька, которого все это время приводили в чувство и убеждали, что нужно верить в лучшее. Особенно волновались девочки, потому что вечером должна была состояться последняя дискотека, а Женька оказался нетрудоспособен. Под угрозой теперь было не только само мероприятие, но и статистика бумажных гаданий. Кто же захочет дарить жвачку девочке, которая не похожа на Анджелину Джоли?

– Что она сказала? – нетерпеливо спросил Женька, как только я вошла в вожатскую.

– Ну… она не сказала «да».

– Но не сказала «нет»?

Ровно в 18:30 Женька встал, вышел на улицу и сел под фонарь на скамейку. Именно к этому времени Нина Федоровна обещала спасти настоящую Британию и приступить к спасению Франции.

Из своей комнаты она вышла в 18:40, огляделась по сторонам пустого коридора и передала мне выблядон. Видит бог, она сделала все, что могла, но, к сожалению, даже больше.

До четвертого корпуса я шла как можно медленнее, чтобы ерзающий от нетерпения на скамейке Женька пожил подольше. Вокруг него уже собралась группа поддержки: два отряда, Анька, Сережа и Колян. И как же это было некстати! Британия должна была пасть на глазах у стольких свидетелей.

– Вот, – вздохнула я, подходя к ним, и развернула выблядон. – Она сказала, что пострадал не шов, а сама ткань, поэтому можно было сделать только так.

Все столпились в тесный круг, но тут же разошлись, пропуская Женьку.

– Иисусе, – прошептал он и взял дрожащими руками свой тренч. – Что это?!

– Че-че? – сказал Колян. – Гусеница это. Теперь и не догадаисси, что дыра там была.

В порыве симпатии к Женьке Нина Федоровна снова перестаралась. Она не только зашила дыру, но и украсила шов термоаппликациями – разноцветными кружочками, которых было не меньше тридцати. Нижний прятался под хлястиком, а верхний, с рожками и глазами, украшал кокотку.

– Я сказала ей про лазурь и все такое, но она почему-то решила, что детские аппликации на вещах для взрослых – это новый тренд.

– Да-да, – безучастно сказал Женька и приложил выблядон к Коляну. – Нравится?

Колян хмыкнул и накинул тренч на узкие плечи.

– Не знаю. Гусеница прикольная, а сам стремный какой-то. Да и большой он мне. Вон, по полу волочится. И пуговицы какие-то… Деревянные, че ли?

Женька застегнул тренч на все пуговицы и хлопнул Коляна по плечу с эполетом:

– Носи. Постираешь – сядет.

На глазах у детей произошло что-то ужасное. Чтобы не смотреть на такого Женьку, они без команды пошли в тень сирени строиться к ужину. Колян еще покружился, попрыгал, пока тренч не сел по фигуре и, разбежавшись, перемахнул в окно рубки.

– Жень, может, не надо было? – сказала Анька, чувствуя себя страшно виноватой. – Он ведь даже не знает, сколько этот тренч стоит.

Женька вздохнул:

– Ну, тыщи две он стоит. Без скидки. Это же ненастоящий Burberry. Настоящий стоит как машина. Но все равно жалко.

Что после этого сказала Анька, русским литературным языком передать нельзя. А я просто назвала Женьку кретином, но это был самый замечательный кретин на свете. Я таких кретинов еще не встречала.

«31-го декабря, накануне нового, 1810 года, le réveillon[14], был бал у екатерининского вельможи. На бале должны были быть дипломатический корпус и государь.

На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но и полицмейстер на подъезде, и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и все подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда. Почти всякий раз, когда подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шепот и снимались шапки».

Последняя дискотека в дымном зале с облупившимися колоннами – это настолько важное, почти фантастическое событие, что передать амплитуду колыхания своими словами невозможно, поэтому приходится списывать у профессионала. Иногда мы все так делаем.

«Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно старательно, по-бальному вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены».

Женька отошел от меня на два шага и наклонил голову. Белая космея, которую он вытащил из граненого стакана и вплел мне в прическу, не подходила к платью цвета фуксии, но других космей не осталось.

– А можно мне еще губы накрасить «откровенным закатом»?

– Можно. Но ты уверена, что хочешь идти именно в таком виде?

Да, я была уверена в этом на все сто процентов, как и Наташа, у которой на голове теперь сидели семь металлических бабочек и махали крыльями на пружинках. Все девочки в этот вечер были немного наташами.

«Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.

В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах, – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением