После падения Джиласа Кардель проявил инициативу по установлению связей с западными социал-демократическими партиями, с тем чтобы связать Югославию с Европой. Как отмечал в конце 1954 г. Алеш Беблер, государственный секретарь в Министерстве иностранных дел, в разговоре с западно-германским посланником: «Югославия – европейская страна, которая причислена к Западной Европе не только географически, но и когда речь идет о духовной и культурной природе населения. В мире это почти полностью игнорируется, поскольку по привычке югославский коммунизм бросают в ту же корзину, что и советский»[1611].

Осенью 1954 г. Кардель вместо Джиласа и Дедиера с Владимиром Бакаричем, председателем хорватского Сабора, посетил Германию, Швецию, Норвегию, Данию и Францию и везде вел беседы с местными левыми лидерами, с которыми стремился сблизиться. Наибольшее мужество он выказал в своей речи «Социалистическая демократия в Югославской практике», которую произнес в октябре 1954 г. в Осло. В норвежской столице Кардель заявил, повторяя сказанное на VI Съезде, что можно найти зародыши социализма и в капиталистических государствах, а в социалистических – капиталистические элементы. Теория, по которой консервативный и прогрессивный лагерь совпадали бы с границами блоков, по его мнению, была неприемлемой. Это отрицание черно-белого разделения мира на лагерь социализма и лагерь капитализма, а еще более утверждение, что социализма нет без демократии, в высшей степени обеспокоило руководство СССР и рассердило до такой степени, что даже спустя какое-то время его продолжали осыпать упреками. Главный идеолог КПСС М. А. Суслов, оценивая упомянутую речь, написал, что «Кардель в своих политических взглядах не коммунист и не марксист-ленинист, а напротив, социал-демократ»[1612]. Именно из-за этого для Москвы он стал самым враждебно настроенным югославским политиком, который на протяжении десятилетий являлся предметом ожесточенной критики. Эта речь не понравилась и в Белграде, где после смерти Сталина в верхах началась острая критика VI Съезда и даже слышались требования «всё это свернуть»[1613]. Тито Карделя всё еще поддерживал. Даже когда Мао Цзэдун в разговоре с первой югославской делегацией журналистов, посетившей Пекин, негативно оценил речь Карделя в Осло, он отправил послу в Китае острую по содержанию телеграмму: «Расстроен, товарищи, тем, что вы не отреагировали на критику товарища Карделя»[1614].

Вопреки всем усилиям убедить западных социалистических руководителей в демократичности югославского эксперимента словенский идеолог не добился успеха. Хотя эти лидеры и были заинтересованы в сотрудничестве с Югославией, они не были готовы принять Союз трудового народа в международный социалистический союз, так как невозможно иметь в нем членов, которые не признают демократического плюрализма и чьим профсоюзам отказали в праве забастовок[1615]. Утверждение Карделя, что Джилас «анархист», который попытался подорвать основы новой послевоенной Югославии, очевидно, прозвучало достаточно убедительно[1616].

Это отрицательное отношение, несомненно, вызвало у югославских руководителей сильное разочарование, хотя, с другой стороны, нужно отметить, что именно в то время они добились на международной арене наибольших успехов, пережили триестский кризис и заложили основы политики сотрудничества с Италией. Прежде всего, по инициативе Москвы в 1953–1955 гг. был преодолен раскол, причиной которого был Сталин[1617]. Белградская декларация, подписанная 1 июня после интенсивных, отчасти драматичных переговоров, явилась важным событием в международном коммунистическом движении. Тем самым было подтверждено право Югославии строить социализм по-своему, в соответствии со своими специфическими особенностями. Речь шла о большом успехе Тито и его тезиса о суверенности любого социалистического государства, но это не означало, что между Москвой и Белградом были прояснены все недоразумения. Хрущев надеялся, что словесным признанием суверенитета убедил югославов в том, что им необходимо вернуться в социалистический лагерь и присоединиться к Варшавскому пакту, военному союзу государств восточного блока, который был создан тогда Советским Союзом. Но югославские власти о возможности московской гегемонии «от Адриатики до Японии», как говорил Тито, не хотели даже слышать, и как позднее сказал Хрущев, это «разжигало легко воспламеняющуюся искру в наших отношениях» [1618].

«Хождение в Каноссу» Н.С. Хрущева выглядело как победа Тито. Нужно сказать и о самоуверенности, которой он преисполнился, посетив за несколько месяцев до этого Индию и Бирму[1619]. Неру и У Ну были людьми иного типа, нежели Хрущев, который на югославскую элиту произвел впечатление «родственника из деревни», как сказал американский посол Джеймс В. Риддльбергер. Его британский коллега констатировал, что советские лидеры указали югославам на их «западную» сущность, когда сравнивали их с «жестким, старомодным, стереотипным советским мышлением». «В Белграде сложилось впечатление, – сообщал он, – что советская делегация была составлена из “второсортных политиков” и Тито их превосходил на целую голову». При его «дворе» не могли не заметить, какая пропасть образовалась со времен ссоры со Сталиным между ними и представителями Советского Союза и как различаются их современные взгляды на политику. Их шокировала не столько вводная речь Хрущева на белградском аэродроме – в ней он опять попытался перенести всю вину за раскол на Берию и Джиласа – а его тезис о том, сколько получат коммунисты после третьей мировой войны. После Первой мировой войны коммунизм победил в России, затем, после Второй мировой войны – в Восточной Европе и в Китае, а после третьей – победит во всем мире. Югославы больше не мыслили категориями войны и неизбежного столкновения между блоками, но думали о мирном сосуществовании независимо от блоков.

Они также не оценили «хвалебной песни» Сталину, которую себе позволил Хрущев на о. Блед, как полагает Едемский, из чувства зависти после созерцания словенского благосостояния. Он не мог перестать удивляться, что во всех деревнях такие красивые и большие дома и что нигде крыши не покрыты соломой[1620].