Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Могу ли я обеспокоить вас, сьорэнн, своим присутствием?»
«Садись, Аник, я давно жду тебя».
«О!., разве мы знакомы? Где я мог видеть вас?»
«Угадай», — лукавый смешок срывается с губ и тает в воздухе, сливаясь с нежным запахом духов. Аник понемногу пьянеет без вина.
Он силится проникнуть взглядом сквозь вуаль, пока не замечает, что волосы красотки — какие-то странные. С узором вдоль прядей. И почему-то пряди движутся независимо от того, как дама поворачивает голову.
«У вас, сьорэнн, вместо волос — змеи, — тактично сообщает Аник. — Я видел вас в книжке. Медуза Горгона, верно?»
«Не обращай внимания, — девушка легко отмахивается рукой в полупрозрачной перчатке. — Ты не окаменел — значит, я не Горгона. А с внешностью всегда какие-нибудь неполадки…»
Похоже, дамочка права — кое у кого из присутствующих необычное обличье. Шерстистые уши торчат выше макушки, нос напоминает рыло, лицо — песью морду; у О’Коннора зубов несколько больше, чем положено, и клыки слишком заметно выдаются.
Они такими и должны быть, эти люди. То, что они чинно разговаривают и соблюдают светские манеры — притворство. В свете ресторанных люстр они обрели свои истинные лица.
Да-а… То одно проступит, то другое — рожки, хвостики, копытца…
«Ты неисправим, Аник. Ты шутил даже на пороге смерти», — казалось, девушка любуется им из-под вуали.
«Уж не плакал — это точно».
Девушка в черном достает из пачки пахитосу; Аник галантно подносит огня.
«Благодарю, сьер Бакар. Ну-с, что будем заказывать?
Я проголодалась».
«Не крути мозги, подружка. Кто ты и зачем меня ждала?»
Змеи, свисающие из-под шляпки, поднимают клиновидные головки, извиваются, шипят, выбрасывая язычки.
«Ты мне хамишь».
«Я и не так еще умею».
«Аник, я — хозяйка заведения, со мной надо быть вежливым, запомни это».
«А я запомнил кое-что другое».
«Ты про ту мокрую записку?.. Позабудь о ней, это обман, лживые слова, цена которым — грош. Здесь всем владею Я, а ты — мой гость навеки».
«Хватит врать-то, — Аник держится стойко, хотя сомнения и страх мало-помалу подтачивают его уверенность. — В этом зверинце я чужой. Я получил по суду, что полагается, и здесь не задержусь».
«Думаешь, ты очистился смертью? — змееволосая красотка явно забавляется. — Аник, не обманывай себя. Ты же убийца. Душегуб. Земной суд над тобой свершился, а вот высший — еще нет. И мой ресторанчик — не худшее из мест, где ожидают окончательного приговора. Для тех, кто не рассчитывает на помилование, это оптимальный вариант. Вино, комфорт и наслаждения… Безудержные, сверхъестественные наслаждения, каких ты раньше не испытывал. Ты любил роскошь и праздность, Аник, а мы здесь всегда пируем — тебе понравится у нас».
Очарование, исходящее от девушки в черном, становится жутким, неодолимым; нет сил ему противиться — Аник понимает, что его рука протягивается, чтобы накрыть ладонь красотки, и не может совладать с собой… но тут чей-то быстрый взгляд издалека отрезвляет его, словно пощечина.
Эрика.
Ее глаза — злые, требовательные, ревнивые.
«Минуточку, сьорэнн. Мне надо отлучиться».
«Не задерживайся, Аник…»
«Ну?!» — очутившись в умывальной комнате, он берет Эрику за плечи.
«Ты очумел, с кем ты связался?!»
«С хозяйкой кабака, если она не свищет. Тебе-то что? мне на нее плевать. Я люблю только тебя».
«Дурень, это не женщина. Ты видел ее волосы?..»
«Ну, змеюки».
«Это снаружи, это шкура. А внутри — ОН».
«Мужик переодетый?., тьфу».
«Не плюйся. ОН — не мужик и не баба. Кто — не скажу; тут „назвать“ значит „позвать“ — ты понял?»
«Так… — Лицо Аника мрачнеет. — Патроны?»
«Вот, держи. Больше достать не смогла».
Раскрыв тяжелую коробочку из толстого картона, Аник радостно пересчитывает донца гильз. Пять рядов по восемь штучек — значит, сорок.
«Как с выходом?»
«Там СС, дверь на запоре. Снаружи тоже стерегут, похоже».
«Ладно, — Аник опускает коробку в карман, — то есть неладно, но ешь что дают. Держись подальше от зала».
«Аник, беги сейчас!..»
«Я еще не договорил… с хозяином».
Аник тверд, когда выходит в зал, но с каждым шагом твердости все меньше. Змееволосое нечто притягивает, влечет к себе, дурманит… Затихшая музыка вновь оживает вальсом, и капельмейстер восклицает: «Белый танец! Дамы приглашают кавалеров!»
«Аник, я выбираю тебя».
Он обнимает девушку в черном за талию и берет ее руку в свою. Тело змееволосой на удивление настоящее, живое, теплое — «Вот оно — дьявольское обольщение», — как-то безвольно, вне себя думает Аник.
Музыка кружит их среди других танцующих пар, и с каждым тактом, каждым поворотом Анику все сильнее кажется, что происходящее с ним — подлинное и реальное, что иной реальности и быть не может, что есть только этот ресторан, и этот танец, и опасная, загадочная, но манящая красавица… А она говорит и говорит, обволакивая его мысли туманом слов:
«Знаешь, когда я тебя полюбила, Аник? в тот день, когда ты убил в первый раз…»
«Я был прав. Он сжульничал и обозвал меня, сказал, что моя мать — проститутка. В порту такое не прощают. На мне нет вины…»
«О Аник, как ты наивен! словно ребенок!.. Разве ты не знаешь, что убийство — смертный грех? И потом — ты убил за картежной игрой… Ты не помнишь матросской пословицы? „Карты — молитвенник дьявола“. Ты молился мне и принес жертву. Ты мой, ты мой, ты мой любимец, моя сладость… Я изголодалась по тебе… Поцелуй меня сильно, Аник…»
Аник каким-то чудом удерживается от прикосновения к зовущему рту, потому что за влажными приоткрытыми губами ему на миг видится бездна, озаряемая снизу изжелта-ржавым огнем — та пасть, что поглотит гиблые души.
«Я должен был выиграть тогда, — шепчет Аник, — у меня были хорошие карты, а он смухлевал… Это был мой верный выигрыш!..»
«Ты упустил его, — мурлыкает, прильнув к нему, змееволосая подружка, — но выиграл мою любовь. А потом — помнишь? — перед казнью ты отказался от причастия и исповеди. Ты покорил меня своей дерзостью, Аник! Ты останешься со мной, мы будем вечно наслаждаться… Целуй меня, целуй же…»
Аник глубоко вдыхает; рука его соскальзывает с талии на бедро красавицы, затем взлетает, собирая пальцы в кулак, — и обрушивается на лицо под вуалью.
Музыка обрывается, танцоры замирают, а змееволосая отлетает, нелепо растопырив руки и ломая каблучки; не крик, не визг — глухой рев издает она, и змеи на голове встают дыбом.