Эти ранние, нередко контрпродуктивные и в любом случае унизительные, попытки зондирования возможностей мира, которые обесценили стремление Фалькенхайна к миру как серьезную альтернативу ликвидаторскому мышлению 1-го и 3-го ВК, имели двоякое значение для дальнейших политических процессов.

С одной стороны, реакцией Людендорфа на мирные тенденции в Большой ставке, а тем более на мысль о приобщении к ним Вены, стало эмоциональное и институциональное сопротивление миру с недобитой Россией. 20 октября в штабе Гинденбурга с «большой озабоченностью» заговорили, что «эти ребята» (т. е. австрийцы), «непригодные» для войны, пойдут «в конце концов на какой угодно мир»[1265]; с 12 ноября предостережения Людендорфа насчет сепаратного мира Австрии с Россией находят отражение в документах. В этот день он по телефону попросил близкого к нему заместителя министра иностранных дел Циммермана передать министру его опасения, что австрийцы попробуют со своей стороны заключить с Россией сепаратный мир[1266]. Страх перед австро-российским сепаратным миром преследовал Людендорфа все годы войны и, после того как он (вместе с Гинденбургом) в конце августа 1916 г. принял верховное командование, заставил его пристально следить за австрийскими союзниками и осуществлять особые разведывательные меры предосторожности против возможных самостоятельных действий Австрии. Из-за соответствующей информации, полученной таким образом в феврале 1917 г., он, боясь соглашения между молодым австрийским императором и русским царем, дал русским коллаборационистам-пораженцам указание срочно разжечь революцию и низложить царя; разведданные о предстоящем заключении мира австрийским министром иностранных дел графом Чернином и российским премьер-министром Керенским побудили его дать ленинской организации добро на немедленное совершение большевистской революции в столице демократической России.

С другой стороны, Людендорф также с самого начала противился идее компромиссного мира между Германией и Россией. Он выступал против нее, используя как служебные, так и личные связи. Должно быть, под его влиянием возник пространный меморандум от 27 ноября 1914 г. по вопросу о сепаратном мире, составленный заместителем министра иностранных дел Циммерманом[1267]. В нем Циммерман приветствовал намерение «вбить клин между нашими врагами», но, ссылаясь на необходимость принимать во внимание Австро-Венгрию и Турцию, решительно возражал против сепаратного мира с Россией. Совершенно в духе Людендорфа он утверждал, что в интересах Германии только «самое энергичное подавление России», так как «русский нам не друг».

Предостережения насчет самостоятельных шагов Австрии вызвали в Берлине в декабре 1914 г. опасения, что венский кабинет может попытаться «выйти сухим из воды, уступив русским Восточную Галицию по сепаратному миру»[1268]. В феврале 1915 г. тот же Циммерман подготовил для министра иностранных дел распоряжение в отношении тех «кругов Австрии, которые все еще мечтают о соглашении с Россией», призывавшее германского посла в Вене разъяснять им «невозможность подобного»[1269].

С тревогой следил Людендорф за военными операциями, способными вызвать у России готовность к миру. С весны 1915 г. ему приходилось с досадой принимать к сведению тот факт, что не он, а другие генералы записывают на свой счет крупные успехи в сражениях с русскими войсками. При этом от него не укрылось, что начальник Генштаба теперь в смысле создания ожидаемого с осени 1914 г. удобного момента для «намеков» царю рассчитывал не на командование Обер-Ост, а на победы его соперника фон Маккензена. После снятия армией Маккензена русской осады с австрийской крепости Перемышль Фалькенхайну показалось, что настало время попробовать договориться с Россией[1270]. 3 июня 1915 г. он рекомендовал рейхсканцлеру «воспользоваться текущей благоприятной ситуацией в кампании против России и сделать первую попытку добиться прекращения военных действий между нами и Россией». Чтобы рейхсканцлер и дипломаты снова не лишили смысла его обращение к русскому царю, он сам составил текст германских предложений и просил передать их царю по телеграфу через датского короля[1271]. Начав с победы немцев при Перемышле и ожидающихся дальнейших подвигов германского оружия, он затем категорически отрицал всякое «намерение… нанести урон личному престижу императора Николая» и выражал «уверенность, что наши интересы в действительности нигде не пересекаются». «Мы не требуем нарушения верности, если Россия чувствует себя обязанной союзникам», — убедительно заверял он, признавая, что мир следует «заключать лишь тогда, когда и остальные наши противники захотят мира или когда соглашение от 4 [sic] сентября утратит силу ввиду выхода из него одного из союзников». Это обдуманное, осмотрительное, искреннее по тону предложение всеобщего мира до царя так и не дошло. Отправить послание по назначению помешали негибкость рейхсканцлера и его боязнь отказа русских. Возражения Бетман-Гольвега, что дальнейшее зондирование готовности царя к миру должно быть предпринято только после большего военного прогресса в Галиции или военно-морского десанта в Риге, «который произведет на Россию чрезвычайное впечатление как угроза Петербургу»[1272], намекали на мечты, лелеемые в то время Людендорфом. Начальник Генштаба проку в них не видел и с разочарованием осознал бессмысленность своих усилий добиться компромиссного мира при данном гражданском руководстве. 5 июня он объявил, что более не настаивает на контактах с Россией[1273].