фронт, в штрафной батальон. Имел боевые ордена. После окончания войны попросился в систему лагерей. Концерты и спектакли ТЭКа проходили на этой колонне всегда с особым успехом.

На этот раз мы приехали в день аврала, похожего на светопреставление. Посередине колонны над кострами были пристроены огромные чаны с кипящей водой (где только капитан такие раздобыл?). Заключённые сносили сюда свои топчаны и окунали их в кипяток, объявляя клопиному полчищу «последний и решительный».

На короткое время Берёзовый ОЛП становился базой, с которой мы выезжали обслуживать таёжные зоны. Тот наш приезд совпал с прибытием сюда управленческого начальства. К зоне, находившейся в глубине тайги, капитан Силаев сопровождал нас всех вместе. Маленький визгливый паровозик-«кукушка» по узкоколейке бойко тащил две открытые платформы. На одной из них на стульях, реквизированных для этого случая из квартир вохровцев, восседал лагерный «генералитет». На другой кое-как устроились мы. «Кукушка» пыхтела, тужилась, истошным голосом оповещала тайгу о своём продвижении.

Верный пёс Пегас, оставленный капитаном Силаевым дома, нагонял своего хозяина и наш состав. Узкоколейка была проложена по болотистому, топкому участку тайги. Собака мчалась за нами, перепрыгивая с кочки на кочку, на колею, опять на кочку, на другую, лаяла, надсадно требовала её подобрать. Мы не выдержали:

– Гражданин начальник, да остановите же «кукушку», возьмите собаку!

«Генералитет» манекенно хранил молчание, смотрел куда-то мимо, выказывая свою непричастность к лирическим «пустякам». У капитана от тревоги за пса сводило скулы, но он хорохорился: «Добежит!» И пёс действительно старался. Вскидывал уже заплетающиеся лапы, мчал не по прямой, а сложным зигзагом, норовя не отстать от платформ.

– Да пожалейте его! – ещё раз подали мы голос, защищая животное.

Четвероногая доверчивость ещё несколько минут перемахивала с торфяных кочек на колею, нагоняя нас… Раздался жалобный предсмертный взвизг под колесом, и собаки не стало. Только тогда капитан заорал не своим голосом: «Остановите!» – поднял бездыханного пса, бережно положил на нашу платформу. Худо было капитану Силаеву. Но ни слова. Ни слезинки. Только крикнул:

– Поехали! Давай!

За сострадание к живой собаке капитан Силаев мог прослыть у начальства слюнтяем. А чучело, которое он соорудил из мёртвого Пегаса? Что ж, чучело посмертно любить не возбранялось.

* * *

Во всех известных мне случаях побег был стихийным рывком, редко точно рассчитанным планом. Рассказывали о матери, которая, приехав на свидание к своей восемнадцатилетней дочери и получив разрешение на двухдневное проживание с ней за зоной, увела дочь через тайгу в побег. Разрыв между наивным, естественным сознанием и реалиями закона и тайги был оплачен тем, что мать получила срок, а дочери его добавили.

Из вагонов ранним утром мы отправлялись репетировать на колонну. Распевали птицы. Природу, лес мы считали другом. Но дружественны были только обочины таёжной глуби. У дороги я увидела белый гриб, за ним другой, ещё…

– Можно я забегу в лес? – пожадничала я, предвкушая обед.

Конвоиры разрешили. Я быстро заполнила котелок. Аукалась с Колей. «Воз-вра-щай-ся, хва-тит!» – кричал он. А коричневые шляпки дразнили: «Вот я, вот». Один крепче и моложе другого. Кидала уже в платок. Ещё один, ещё… И вдруг наткнулась на плотность тишины. Ни пения птиц. Ни «ау». Колодец безмолвия… Я заблудилась. Опрометью кинулась в одну сторону, в другую.

Вся исцарапанная, в панике я продиралась куда-то, окончательно утратив представление о том, где нахожусь. Вдруг услышала хруст сучьев, вертанулась на него, и у меня кровь застыла в жилах. Невдалеке, возле одного из деревьев, стояла и сумасшедшими, наводнёнными безумной хитростью глазами смотрела на меня – не то коряга, не то человеческое существо. Я успела понять, что это одичавшее создание – женщина, вперившая в другого, живого, свой уже совсем недогадливый, но страшный взор.

От ужаса какое-то мгновение не могла двинуться с места. Потом метнулась и побежала без оглядки неизвестно куда. Бежала, пока не обессилела. Оглянулась. Никого. Безнадёжная тишина задавливала. Я сама уже была близка к помешательству. Всё! Я никогда отсюда не выберусь. Не слух даже, а инстинкт различил какой-то неясный звук. Я требовала: «Повторись ещё! Спаси!» И тишина послушно повторила звуковое отражение. Я различила далёкий звук трубы: мне помогали! Прислушиваясь к звуку-комарику, я перебежками начала продвигаться ему навстречу. Звук густел. Трубач Володя Куликов, забравшись на верхотуру полусгнившего элеватора, трубил оттуда.

Тэковцы стояли стеной, осуждающе смотрели на меня, когда я вышла из леса. Напуганы были и конвоиры, и товарищи, и более всех Коля. У него дрожали и руки, и ноги. Мне могли «припаять» срок за побег, да и всем было бы худо.

Я рассказала о странном «существе». Остановились на том, что это заблудившаяся и обезумевшая в тайге беглянка. Что делать? Решения не было. Искать и выводить её из леса к вохре? Кто мог на это пойти? И кто пустил бы? Какие же сильные и безысходные чувства теснили людей изнутри и извне в их жажде свободы и как безуспешно они полагались на чудотворное спасение!

Едва отъехав от Берёзового ОЛПа, стоя у своих вагонов на узловой станции Котлас, мы увидели направлявшуюся к нам группу оперативников. Проверив у конвоиров документы, они зашли в вагоны, осмотрели все углы, всё переворошили, залезли под нары, нас пересчитали. Было ясно: кто-то бежал, кого-то ищут.

– Как? Ничего не знаете? Не слышали? – воскликнул встреченный знакомый по Княжпогосту. – На ЦОЛПе повальные обыски. Все поезда проверяют. Бежал Белоненко.

– Да вы что? – заговорили мы хором. – Он в командировке на Берёзовом! Мы только что его там видели! Всего неделю назад.

Николай Трофимович Белоненко, один из «лордов», тот, с которым мы ходили в лазарет навещать Кагнера… Он провожал нас, когда мы уходили с колонны. Шли по лесу. Читали друг другу стихи. Неужели он уже готовился к побегу?

– Знают, что был там. Искали. Исчез. Но это не всё. В Княжпогосте с РЕМЗа, – (ремонтно-механического завода), – бежал, помните, тот хромой американец, что всегда ходил с костылём. Считают, что они бежали вместе.

Новость была настолько оглушительной, что мы долго не могли ей поверить: американец бежал с ЦОЛПа, а Николай Трофимович с пункта, находившегося на четыреста вёрст южнее. Почему же «вместе»? Затем рассказ пополнился подробностями: на РЕМЗе внезапно погас свет. Пока чинили, пока строили заключённых, одного недосчитались. А когда электричество исправили и подняли тревогу, со стороны заводской ограды обнаружили брошенную американцем телогрейку и костыль. Добавляли, что видели промелькнувшую легковушку, для Княжпогоста вещь редкую. Предполагали, что невдалеке их ждал самолёт. С американцем в конце концов всё было понятно. С Николаем Трофимовичем – нет.

Представить, что Николай Трофимович может оказаться проколотым длинными железными «щупами», коими оперативники протыкали грузы