Были и образцы версий. Арестованным они предлагались готовенькими, с небольшими поправками на индивидуальность. Сене следователь предложил такую: «Однажды ко мне на квартиру пришёл человек. Он попросил меня собирать сведения о Красной армии. При этом обязывал меня поступить в институт. Через некоторое время ко мне должен был прийти связной и сказать пароль: „Ну, как идут занятия в институте?“»

Не пожелавшие подписаться, равно как и поставившие свои подписи под заготовленным для быстроты и удобства текстом, в конце следствия подводились под статью КРД – контрреволюционная деятельность, и со сроком десять лет столыпинскими вагонами следовали на Север в лагеря.

* * *

Трудно сказать, кому принадлежала идея включить в репертуар ТЭКа пьесу Константина Симонова «Русский вопрос», в которой журналист Гарри Смит вознамерился поведать американскому народу «правду о России» и подвергся за это опале. Вывесили распределение ролей:

Гарри Смит – Г. Бондаревский

Гульд – Н. Теслик

Джесси – Т. Петкевич

Режиссёр – Б. П. Семячков

Моему появлению в коллективе новый режиссёр был, казалось, необычайно рад.

– Надежд на вас возлагаю… у-у сколько! – сказал Борис Павлович в первую же минуту знакомства.

Не ведая, чем для меня будет чревата эта работа, я легкомысленно обрадовалась роли Джесси. Речь режиссёра пестрела незнакомыми терминами: «действенный анализ», «этюд» и прочее. Язык гитисовской грамоты сразу поставил меня в тупик, перепугал. Борис Павлович предлагал выполнять простейшие для профессионального актёра задачи. У меня ничего не получалось. Я ждала магического языка Александра Осиповича, но тот язык был уникальным и неповторимым. Я же без него шагу не могла ступить.

Накатило тупое, бесформенное отчаяние и ослепляющее протрезвление: я – ничто! Бездарь. Неуч. Мне двадцать семь, а я ни на что не гожусь. Дружелюбие режиссёра быстро перешло в откровенное разочарование, и однажды я услышала, как он растерянно-недоумённо сказал заместителю директора ТЭКа Георгию Львовичу Невольскому: «Но она ведь ничего не умеет».

Это было хуже чем позор. Это была катастрофа. Окружающие ещё чего-то ждали. Видела: ждали терпеливо, а я от этого ещё больше замыкалась, погружалась в кошмар провала. Коля был необычайно бережен, утешал, упрашивал:

– Давай репетировать вдвоём. Я помогу. Ну, попробуем.

Более чем от кого бы то ни было я отгородилась стыдом именно от него. Стыд сжигал. Бессилие убивало. Как всегда в крайне тяжёлые минуты, я дезертировала в своё слепое, глухое подполье. Однажды Коля нашёл меня в углу зоны. Я никого не хотела видеть:

– Оставь меня! Уходи!

Я заходилась в гневе. Он наступал. Я гнала его. Он требовал:

– Не смей молчать! Выговори всё. Я никуда не уйду.

Казалось, я вот-вот возненавижу его.

– Не тронь! Не смей! Уйди! Оставь! – продолжала отбиваться я, но он не отступал:

– Ты – дикарка! Ведь я – твой родной! Хочу, чтобы мы вместе вырвались из твоей муки. Ну, услышь меня! Возьми всё, что у меня есть. Неужели ты не понимаешь, что моё сердце бьётся для тебя одной на этой земле? Есть мы. Не ты. Не я. Только мы! Мы!

Он говорил слова, смысл и высота которых когда-то мне снились, но в искренность которых я уже разучилась верить. Возможность такой человеческой близости? Такого «вдвоём»? После всех предательств я привыкла самое больное первобытно терпеть в одиночку. Заросла неверием. Поэтому теперь, когда Коля задался целью отодрать эту приросшую защитную броню, мне было больно. Но и – счастливо.

* * *

Сам Коля был артистичен до мозга костей. Физически натренированный, изысканный, он с равным успехом играл в спектаклях, читал стихи и прозу, исполнял пантомимические программы, танцевал. У него были свои боги: Завадский, Мордвинов, Марецкая, Абдулов.

– Помнишь, в фильме «Последний табор» Мордвинов идёт по ржаному полю, едва прикасаясь ладонями к колосьям? Помнишь? Расставляет руки, сгребает колосья в охапку, приникает к ним и выдыхает одно слово: «Хлеб». Мордвинов рассказывал, как долго это слово не давалось ему, с каким трудом он его наконец нашёл.

Коля пытался успокоить меня тем, что от признанного мастера поиск весомости слова «хлеб» потребовал бездну времени и неутомимости.

Мы часто репетировали втроём: Коля – Гульд, Жора Бондаревский – Смит и я. Колина самоотдача, искреннее желание Жоры помочь мне и моя сверхмерная жажда прорваться к профессионализму в конце концов раскрепостили меня по-человечески, что-то изменили в мировосприятии. Бог его знает, как такое случается.

– Для Завадского тишина во время репетиций была священна, – вспоминал Коля. – Если кто-то с шумом открывал дверь, он мог и выгнать.

Наверное, такая репетиционная тишина и царила в один из дней. Моя Джесси, отгадывая что-то через поступок Филиппа, уходила от Смита.

Смит. Такси? Я не вызывал такси.

Джесси. Я вызывала. (Шофёру.) Подождите, я сейчас приду… Захватите чемодан.

Смит. Ты уезжаешь?

Джесси. Да.

Смит. Совсем?

Джесси. Да.

Смит (доставая сигареты и протягивая их Джесси). Закурим?

Джесси (беря сигарету). Спасибо.

Смит. Посидим?

Джесси. Хорошо.

Смит. Хорошо, что сегодня.

Джесси. Почему?

Смит. Всё сразу. (После паузы.) Я ждал. Я знал, что так будет.

Джесси. Я не обманывала тебя тогда, девять дней назад. Я правда думала, что найду в себе силы остаться с тобой.

По щекам режиссёра текли слёзы.

– Тамархен! Да вы же… Господи, да это… Спасибо!

Я больше не боялась режиссёра. С промахами, обретениями репетиции шли теперь своим ходом. Отношения с Борисом Павловичем изменились и в жизни. Он как-то поссорился с одарённой Валечкой Лакиной, которая ему нравилась. Взбешённый, запустил котелком с кашей в стену барака. Каша островками зависла на стене, котелок протарахтел по полу. Уже через минуту Борис Павлович устыдился. Я пожалела его и постаралась выручить какой-то шуткой. Через всю жизнь мы пронесли нашу дружбу и уважение друг к другу. А тогда он немало удивил меня и Колю, заявив:

– Вы, ей-богу же, характерная актриса, Тамархен. Поверьте. Давайте-ка сыграем с вами «Хороший конец» Чехова.

– Что вы! Я – сваху? Не смогу.

– Ещё как сможете! Решено?

Он не на шутку загорелся. Колюшка из «педагогических» соображений поддержал его. Начали репетировать. Получилось. Мы долго с успехом играли вдвоём этот маленький спектакль. Я была уже прочно занята в репертуаре, а Борис Павлович всё что-то придумывал, искал новые миниатюры, отрывки.

– Как вы смотрите на сцену из «Леса» Островского? Я – Аркашка. А вы – Улита.

– Ну что вы? Это уж, знаете, сущий бред.

Товарищи диву давались, но вскоре и эта затея была воплощена. Борис Павлович узрел во мне какого-то озорного чертёнка, и я выпустила джинна из бутылки.