совсем не так,

Всё по-другому, всё не то.

Мужчины нынешних времён

Умеют только оскорблять.

Они сказали бы: «Манон,

Хоть и французинка, а…».

И был бы беспощадно строг

Теперешний над нею суд, —

Ведь отбывать пришлось бы срок

Не в Орлеане ей, а тут.

Но нет! Манон тут не сыскать,

Куда пытливый взор ни брось.

Тут много разных Лиз, и Кать,

И Варь, и Вер, и Тусь, и Тось.

И не найти тут «шевалье» —

Все наши рыцари без лат.

И ходят в порванном белье,

И носят вытертый бушлат.

Лишь иногда, как божий дар,

Мелькнёт животворящий сон —

И ты увидишь… двух Тамар,

Что поманонистей Манон.

И каждая из них как рок

(Сиречь изменчива вполне),

А от измен какой же прок —

Не только прочим, но и мне?..

Пародийные строчки по-прежнему воспринимались болезненно, сравнение с Манон Леско казалось обидным. Но блестящее «ехидство» Александра Осиповича исподволь учило тому, как надо обходиться с пресловутой молвой и сплетнями. Его стихи зачёркивали примитивный жизненный подтекст.

* * *

В окно дежурки дробно стучал нарядчик:

– Пляшите! На вас пришёл наряд в ТЭК!

Всё-таки? Прости меня, прошлое, за способность так радоваться! Прости, что жива сама по себе, что так занялось и так горит сердце. И тут же накатил страх. Угроза Александры Петровны – не пустяк, она могла всё перерешить. Александра Петровна миловала, но умела и казнить. Крепостнический уклад лагерной жизни искушал всякого власть имущего. Что делать? Увидев её в окружении постоянной свиты – врачей, завхоза, прораба, – я ухватилась за шальную, ещё самой до конца неясную мысль: сорвалась с места и со всех ног помчалась навстречу. Рукой придержав шаг людей за собой, она остановилась и сердито закричала:

– Что ещё случилось? Что такое?

– Матушка! Государыня! Смилуйся надо мной! Не гневайся, отпусти рабу Божию в ТЭК! – возопила я, рухнув перед ней на колени.

«Подданные» дружным многоголосьем вступились за меня:

– Отпустите её, Александра Петровна! Пусть едет!

И «государыня» не устояла.

– Убирайся с глаз долой! Видеть тебя не хочу! – доиграла Александра Петровна немудрёный сценарий.

* * *

Я отрывалась от места, где родила сына, где были ясли, в которые бегала его кормить, разговаривать с ним, мечтала о нашей с ним будущей жизни; дорога, по которой оцепенело провожала его к отцу с верой в это «будущее». Помешательство при отречении от меня отца моего сына тоже было пережито здесь. Для многих юных опэшников я нечаянно стала «учительницей», пытаясь спасти их от разочарований и цинизма. Однажды схватила за шиворот рыжего детину-коменданта, который избивал мальчишку, и, наделённая неясно откуда взявшейся сверхсилой, собственноручно вышвырнула его из барака.

Из таинственного Ниоткуда сюда, в Межог, пришёл человек, которого я полюбила и к которому так безоглядно стремилась теперь. Прощание с Александрой Петровной получилось тяжёлым. Мы обнялись. Она хрипло сказала: «Бросаешь меня? Вот и отдавай душу другому!»

Ждал конвоир. На сей раз я покидала Межог навсегда.

Астрономическая дальность счастья, о котором мечталось в начале жизни, обернулась вдруг буквальными земными километрами до Коли. Тем обстоятельством, что это пространство было опутано проволочными заграждениями, я уже умела пренебречь. Княжпогостский старожил, хромой старший надзиратель Сергеев, принял от сопровождавшего меня конвоира документы и впустил на колонну. ТЭКа на ЦОЛПе не оказалось. Они обслуживали северный участок трассы.

За пришедшим нарядом стояли усилия и вера в меня многих людей. Я думала: «Тот, кто ступал по этой благословенной почве, уже не смеет считать себя обойдённым». И отправилась со словами идиллической благодарности к Илье Евсеевичу, немало сделавшему для того, чтобы я очутилась здесь. Его странное признание быстро сбросило меня на землю.

– Я – эгоист. Хотел видеть вас снова на сцене. Не благодарите, – сказал он. – А сейчас признаюсь вам вот в чём: я прочитывал ваши письма к Николаю Даниловичу и его к вам. Письма шли через меня.

– Зачем? – опешила я.

– Хотел понять вас. Знаю, что вы теперь возненавидите меня, но я должен был это сделать. Как и повиниться сейчас.

Хотя его поступок мотивировался «мученической любовью», видеть его стало трудно.

Поселили меня в общий барак. Нары-вагонки. Женщин-королев тридцать седьмого года сменили другие, более молодые, среди которых также было много заметных и привлекательных, русских и иностранок.

– Здесь вам будет удобнее! – как-то угодливо уступая место на нижних нарах, сказала мне одна из старых знакомых.

«Добровольно отказаться от такого места?» – удивилась я про себя. Место тем не менее она освободила. Шум в бараке внезапно утих. На меня устремился пучок любопытных взглядов. «Что происходит?» Напротив отведённого для меня места на нарах сидела очень красивая женщина. Полная. Но лицо… Лицо мадонны.

– Познакомьтесь! – предложили нам зрительницы-соседки.

Я протянула руку. Назвалась.

– Лёля N., – отрекомендовалась красавица.

A-а, вот оно что! Та самая полька, которой Филипп так увлёкся, что как-то назвал меня её именем? Да, она была хороша. Породистая, наследственная красота. Я против воли восхитилась ею. Мы, кажется, понравились друг другу. К вящему разочарованию осведомлённого во всём барачного населения, встречи «соперниц» не получилось. Надменная, безапелляционная Лёля без всяких обиняков завела однажды разговор о Филиппе:

– Знаете, что Бахарев вас любит?

Я насторожилась.

– Любит. Любит вас одну. У него только и есть стоящего, что хороший врач и что вас любит. Вам, я думаю, он ни к чему. Освободитесь, возьмёте ребёнка, и всё.

* * *

Я в те дни пребывала в приподнятом состоянии духа. Ждала. Считала часы и минуты до приезда ТЭКа.

– Можно побыть возле счастливого человека? – спросил, присаживаясь на скамейку, один из «лордов», Николай Трофимович, имевший пятнадцатилетний срок.

Совместное участие в судьбе Бориса Марковича Кагнера, точнее, растерянность перед этой судьбой углубила тогда нашу дружбу. Замначальника экономического отдела управления СЖДЛ, Борис Маркович готовился к освобождению. Умный, корректный, он всегда существовал несколько отдельно от всех. Лагерное начальство относилось к нему с безусловным уважением: понимали, что он – мозг лагерной экономики.

– Ну, что нового на свете? Что слышно? – вполне серьёзно спрашивал у него начальник лагеря Ключкин.

– Это вы у меня спрашиваете? – поворачивался Кагнер.

– У вас, понятно. Вы ведь во всём разбираетесь куда лучше, чем мы.

В профессии, политике и жизни в целом такие, как Кагнер, действительно разбирались лучше. Именно это и гарантировало им бессрочную изоляцию от общества. Когда в