день освобождения Кагнер пришёл во второй отдел, ему объявили: «Москва не разрешила выпускать вас на волю». Расписавшись под формулировкой: «Задержан до особого распоряжения», Борис Маркович как-то мгновенно сгорбился, поседел и вскоре попал в лазарет. Мы с Николаем Трофимовичем постоянно его навещали. Однажды нас не впустили. Сказали: «Он ночью умер». Мы долго сидели на крыльце лазарета. Говорить не хотелось. Не вынес неосвобождения замечательный человек.

* * *

Коллектив ТЭКа приехал поздно вечером. Услышав об этом, от сильного волнения я не сразу могла подняться. Прислонившись плечом к косяку открытой двери, меня ждал Коля. За его спиной гудел многонаселённый барак. Сейчас он бросится навстречу… Трагически-торжественный, Коля стоял не шелохнувшись. Он хотел видеть воочию и то, как я подхожу, и то, что мы оба чувствовали. Я вступила в наш незримый и каким-то образом обозначенный в пространстве светлой линией – дом. Наш дом. Произнести хоть какое-то слово так и не смогли ни он, ни я: «Им алтарём был тёмный лес, венчал их ветер вольный».

Глава десятая

Конец 1947 года был временем некоторого режимного послабления. Статейные отличия не мешали привлечению в ТЭК даровитых людей, и дирекция, собирая сведения о прибывающих с новыми этапами специалистах, хлопотала о нарядах на них.

Наряду с интересными, одарёнными музыкантами и артистами в ТЭК взяли совершенно замечательную художницу. Маргарита Вендт-Пичугина одновременно выполняла обязанности костюмерши и бутафора. Мать её была немка. Вышла замуж за русского инженера-мостовика и осталась жить в России. Маргарита же в 1926 году уехала к тётке в Германию учиться; выйдя замуж за немца, осталась в Германии. Имела четверых детей. Когда в 1946 году Сталин, Черчилль и Рузвельт подтвердили соглашение «вернуть всех русских на родину», этапом «в отечество» привезли и Марго. По статье 58–1 ей дали десять лет лагерей.

Удивительная женщина была эта Марго! Она неизменно носила свитер крупной вязки, подпоясанный тонким кожаным ремешком. Узел густых волос был подобран сзади сеткой. С губ не сходила загадочная полуулыбка. Говорила она мало, односложно: Марго-сфинкс. В неё влюблялись. Жесть, битое стекло, марля с помощью клея превращались в руках кудесницы Марго в кокошники для танцовщиц, сумки, короны, украшения. Она красила ткань, шила платья, замысловатым узором выкладывала по подолу шнур, и на свет божий появлялся вечерний туалет, поражавший воображение заключённых-женщин и вызывавший зависть у вольнонаёмных. Всё новые и новые фантазии уводили эту женщину от лагерного быта в мир творчества, в суверенный мир, закрытый от посягательств, где человек всегда свободен и независим. Помню, по дороге на одну из колонн нам повстречалась женщина с детьми. Мы обе долго смотрели ей вслед. Четверо детей Марго находились в другой стране. В известном смысле и мой сын был за границей. Кажется, этой минутой обозначилось начало нашей дружбы.

Жемчужиной труппы стала певица Инна Курулянц, армянка, обладавшая красивым меццо. Это был яркий, диковатый цветок. Девчонка-хулиганка могла запросто вложить в рот пальцы и разбойно, на всю округу засвистеть. Но стоило ей появиться на сцене в длинном, сшитом Марго чёрно-белом платье, как она преображалась в гармоничное и очаровательное создание. В голосе был огонь и терпкий мёд. Зажигали и слова испанской песни из репертуара Шульженко:

Волны плещут о берег скалистый,

За кормой след луны серебристой.

И прибоя глухие удары

Пробуждают волненье в крови.

Как никому другому, ей рукоплескали, кричали: «Ещё! Ещё! Браво! Бис!» Где бы я ни была, что бы ни делала, бросала всё, когда Инна пела. Не помню, как именно она очутилась в Румынии. Но десять лет ей дали «за связь с румынскими офицерами».

* * *

Сеня Ерухимович и Дмитрий Караяниди, закончив свой срок, были освобождены. Из-за того же пресловутого 39-го пункта, не разрешавшего жить там, куда они стремились, оба остались на Севере работать по вольному найму: Сеня – директором ТЭКа, Дмитрий – дирижёром и пианистом.

К Сене после освобождения приехала из Ленинграда старенькая мама с младшей сестрой Фирой. Они осмотрелись, после десятилетней разлуки не пожелали больше расставаться и перебрались на жительство в Княжпогост. Мать Сени привезла сыну вещи, сохранившиеся со времён их харбинской жизни. Он сменил бушлат на добротное пальто с бобровым воротником и бобровую шапку, которые вызвали пристальный интерес у лагерного начальства. Воля как-то особенно красила Сенечку. И до того всегда приветливый и улыбчивый, он, став свободным, пребывал в состоянии окрылённости, наивно полагая, что отныне жизнь ему будет дарить только радости.

Утверждать программу он ходил в политотдел самолично. Для этого требовалась мобилизация всех дипломатических и бойцовских качеств.

– Что за ерунда такая? – тыча в программу пальцем, спрашивал начальник политотдела. – «…Одинокая бродит гармонь…»? Чушь ведь какая-то в этой песне.

– Почему чушь, Николай Васильевич? – (Сене разрешено было называть начальника по имени-отчеству.) – Песня хорошая, мелодичная.

– Да брось ты! Ну где ты видел, чтоб в наших советских деревнях бродил одинокий гармонист? Да за ним всегда куча колхозников увязывается. Вычёркивай!

Всеми правдами и неправдами Сеня отвоёвывал намеченное.

– А что это за «Рассвет» Леонкавалло? – спрашивал Штанько.

– Ну, там, знаете, об Авроре поётся, – отвечал Сеня.

– Про «Аврору» нужно! Это оставим!

Услышав на концерте романс в исполнении солиста Хмиеля, начальник рассвирепел:

– Я этого не утверждал! Что он поёт?

Сеня объяснил:

– Аврора – богиня зари, Николай Васильевич.

– При чём тут богиня зари? «Аврора» есть «Аврора». Она одна. Ты у меня эти штучки брось!

Обаяние и миролюбивый нрав Сени существенно помогали строить репертуарную политику ТЭКа. Сеня был из кавэжединцев. Однажды рассказал свою историю.

Когда японцы вошли в Маньчжурию, образовав Маньчжоу-Го, и поставили во главе правительства сына последнего китайского императора Пу-и, со стороны Японии начались провокации. Юридически японцы не могли вытеснить советское представительство. Прибегали к диверсиям. В конце концов было выдвинуто предложение: откупить у СССР долю КВЖД – Китайско-Восточной железной дороги. СССР пошёл на переговоры. В 1935 году Япония оформила эту сделку. Наше консульство в Харбине обратилось к советским гражданам с предложением возвратиться на родину. Из пятидесяти тысяч пожелали уехать сорок восемь!

Возвращавшихся кавэжединцев на всем пути следования по России встречали лозунгами, плакатами со словами приветствия, цветами и накрытыми столами.

В 1937 году в специально разработанном реестре для ареста граждан появился и такой пункт: «…лица, которые когда-то были за границей, подлежат изоляции». И лагеря пополнились представителями сорока восьми тысяч устремившихся к родному очагу людей. Арестованным предъявлялось обвинение в том, что они перед выездом в Советский Союз были якобы завербованы японской разведкой. На следствии большинству внушали: достаточно признать только факт вербовки. Они, мол, понимают: что-либо совершить завербованные по