спецврач высверливал ей в зубах канавку, чтобы прятать шифровки, как донесения прятались в шпильки и причёску. Человеческое тело в её откровениях представало неким комодом со множеством ящичков для переправки шпионских сведений. Всё в ней сбивало с ног. Но более всего срок, который ей дали: шесть лет. Шесть лет за доказанный шпионаж?! У меня «без состава преступления» – семь, у Марго, у Инны – по десять лет, а у настоящей шпионки – шесть. Кто-то не побоялся ей об этом сказать. Это не смутило её.

– А я не на одно государство работала. На ваше – тоже. Есть, стало быть, заслуги перед вашей страной.

Елене разрешили ввезти в зону три сундука с личными вещами, которые хранились на складе. Она периодически вынимала из них то один, то другой предмет туалета и демонстрировала женщинам сногсшибательную ночную рубашку из шифона, похожую на мираж, на дым, блузку с каким-то немыслимым вырезом или юбку-брюки. Как и многие другие, я впервые в жизни видела подобную роскошь из незнакомой, совершенно неведомой жизни. Женщины ахали, просили разрешения примерить и ссорились из-за желания купить. Купившая шикарную вещь прохаживалась по требованию зрителей; нары превращались в галёрку, середина барака – в демонстрационную площадку.

Неунывающая, красивая Елена посвящала желающих в сексуальные извращения, в способы заманивания людей. Открывалась всё гаже и гаже. При постоянных обысках в бараке вохровцам стало на удивление везти. Они безошибочно угадывали, что и где у кого спрятано. Сообразительные женщины выследили стукачку: перед уходом с ЦОЛПа на сельхозколонну Елена заблаговременно исчезала из барака ТЭКа, ныряя в комнату оперуполномоченного, находившуюся при вахте. Избавиться от доносчицы для ТЭКа оказалось делом безнадёжным. Ни её, ни технологий этой жизни избежать было нельзя.

* * *

В Княжпогосте начальство СЖДЛ замыслило крупное мероприятие. От ТЭКа потребовали «интересную, обширную программу». Руководство ТЭКа осмелело: «Лучшие артисты и музыканты отправлены на Ракпас. Вернёте – выступим ярко, успешно!» В реальность такой перспективы, как возвращение лучших артистов со статьёй 58–1, никто, естественно, не верил. Но когда начальство нуждается в престижной витрине и в удовольствиях, возможным оказывается всё. Три месяца обходились чем попало. А тут буквально в несколько часов начальник СЖДЛ приказал: «Вернуть!» В Ракпас был послан грузовик и конвой. Концерт прошёл с небывалым успехом. Нам с Колей в полном смысле слова вернули жизнь.

Неуверенные в завтрашнем дне, на свой страх и риск мы приступили к репетициям новых концертных номеров, отрывку из оперетты «Баядера». «Баядера» была давней Колиной мечтой. Режиссировал он сам. Равнодушная к оперетте, я долго отказывалась от роли Мариетты. Петь и танцевать на сцене? Не умею! Не могу! Но Коля деспотически требовал от меня вокальных и танцевальных достижений, повторяя, что только оперетта даст ему возможность задержаться в ТЭКе. Он сам ставил танец: «И раз, и два…» Я, превозмогая себя, разучивала: «Снова звёзды зажглися в небе…» Марго колдовала над моими туалетами. В результате у начальства, как и предсказывал Коля, отрывок из «Баядеры» имел сенсационный успех.

– Давайте, давайте ещё какую-нибудь оперетку, помузыкальней, посмешнее. Работайте! – одобрил культурно-воспитательный отдел лагеря.

Одновременно с премьерой мы отметили Колино тридцатилетие.

* * *

На одной из «закрытых» колонн нас поселили в двухквартирные коттеджи. «Неужели здесь живут заключённые?» – удивились мы. Но я заболела. Высокая температура не разрешила мне насладиться комфортом. С места, где я лежала, хорошо просматривалась прихожая и входная дверь. Я ждала Колю. Знала, что после своего номера он сразу же прибежит. Действительно, через некоторое время услышала, как кто-то вошёл. Но шли секунды, а Коля не подходил ко мне. Открыв глаза, я увидела его у двери. Не раздевается. Не двигается. Это было настолько противоестественно, что я усомнилась в яви: «Сплю? Или это бред от высокой температуры?»

Наконец Коля приблизился:

– Сейчас со мной произошло что-то странное. Никак не могу понять что. Вышел на сцену, начал читать «Макара Чудру» и вдруг всё забыл. Не мог даже вспомнить, о чём там идёт речь. Кто-то из оркестрантов подсказывал. Не слышал. Потом вдруг вспомнил. Дочитал.

«Так же бывает, – думала я. – Почему он так испуган? Что с ним? Я никогда не видела его таким подавленным».

И вдруг, казалось бы без всякой связи, я вспомнила один крайне тяжёлый момент, связанный с нашим певцом Алеко Францевичем Хмиелем. Это был старый, умудрённый жизнью человек, не без причуд. Многие его сторонились. Однажды он подошёл ко мне и сказал до того страшные слова, что лучше было бы их тут же забыть:

– Если вы не хотите потерять Колю, то оставьте его.

Что значит «потерять»? Что значит «оставить»? Как оставить? Я дня не могла прожить без него. Не попросив у Хмиеля разъяснений, я отшатнулась от него, как от злой или безумной кликуши. Не знаю, почему его слова связались с тем, что Коля забыл текст, но тревога ужалила меня прямо в сердце и долго не оставляла.

Наконец в маршрутный лист был вписан город Вельск, где находился мой сын. Поездка туда раз за разом откладывалась из-за административных переоформлений и переподчинений. О приезде ТЭКа я известила Бахарева письмом. По моей просьбе наш дирижёр Дмитрий Караяниди купил и, не занося в зону, погрузил в вагон игрушки – большую серую лошадь и другие подарки. Я старалась не думать об условиях встречи. Всё замыкалось на мысли о том, что я смогу взять сына на руки, прижать к себе, на ожидании того, как он ко мне потянется.

Едва мы приехали на центральную колонну отделения, как в зону пришёл Бахарев и объяснил, что ему, как должностному лицу, самому привести сына на колонну неудобно, поэтому всё сделает Вера Петровна. Слишком, мол, много людей следит за тем, как всё это будет.

Действительно, после концерта, едва разошлись зрители, в клубе появилась Вера Петровна с Юриком на руках. В прыгающем, скачущем пространстве сын показался мне светящимся комочком покоя. Я протянула к нему руки и негромко окликнула:

– Юринь-ка! Юрочка!

Он смотрел… и молчал.

– Ну, скажи «здравствуйте»! – стала тормошить его Вера Петровна.

Одной ручонкой сын держал её за шею. Взглянув на меня раз-другой, сын, будто играя, улыбнулся, с силой откинулся назад и затем обхватил Веру Петровну второй ручонкой, повернувшись спиной ко всем. Я продолжала звать его по имени – как можно тише и спокойнее. Не отрываясь от Веры Петровны, сын стал рассматривать всех по очереди, и в том числе – меня. На руки ко мне не шёл. Я понимала: не сразу, надо ждать, надо помочь, оживить его память. Если бы остаться с ним одной,