из подразделений, на котором мы никогда не бывали. Семь или восемь километров мы шли вглубь леса едва обозначавшейся дорогой. Колонна была обнесена старообрядческим бревенчатым частоколом с натянутыми поверх него рядами проволоки. Отыграли концерт. Ночевать на колонне не разрешили. Объект был засекречен. Нам дали под поклажу сани и отправили в обратный путь.

Лес. Безмолвие. Луна ушатами света обливала снег, поджигая снежинки многоцветьем. Мы оказались в царстве торжественной зимней ночи. Это был параллельный, более мудрый и подлинный мир, в котором не надо тратиться на слова, где скрип от собственных шагов – кощунство, а всё Божье – понятнее и яснее нашей реальной жизни.

Даже зайдя в барак, никто не стал зажигать лампу. Довольствовались тем, что луна ярко светила в окно. Как всегда вместе, Дмитрий, Инна, Коля и я сели ужинать, не предполагая, что больше в этом составе никогда уже не соберёмся. Вошедший нарядчик зачитал список на этап. Замерев, мы выслушали фамилии тех, кого этапировали в тайшетские лагеря. Наших с Колей фамилий в списке не было. Я перевела дыхание – и тут же осознала, что наша солистка Инна сейчас уйдёт навсегда. Только что у Дмитрия умерла дочка. Сейчас он терял Инну, которой был увлечён. Уезжали литовка-певица Альдона Блюдживайтите, музыкант Магомет Утешев, ещё двое, ещё…

Я смотрела на помертвевшее лицо Альдоны, которая не жаловала русских, видела потерянный взгляд Инны, и сердце сжималось от немилосердия власти. Вынув рукавицы, я подошла и протянула их Альдоне. Она заплакала точно так же, как и я, когда джангиджирский технорук подарил мне носки. Беспомощно прижалась ко мне, сняла с себя янтарные бусы:

– Тебе на счастье. От чистого сердца. Ты мне – дорогая.

Инне я отдала тёплый платок. Надрывно простилась с нею. Какой мы становимся ровной и тёплой человеческой материей, когда наши характеры сминает беда… В далёких тайшетских лагерях на одной из колонн находился Эрик. Писал, что работает хирургом. Инне и Альдоне я назвала его имя и фамилию. Написала записку: «Помоги, Эрик, чем можешь, моим друзьям, как я помогла бы твоим».

Их увозил сформированный спецсостав со всеми признаками «цивилизованного века»: установленными на крышах товарного поезда прожекторами, слепившими глаза, современным оружием, дрессированными собаками, рьяно лаявшими из тамбуров.

Лишь много лет спустя я уяснила себе простую истину: отношение друг к другу и к самому коллективу ТЭКа у всех было разное. Для тех, кто успел до лагеря прожить свою «главную» жизнь, пребывание в ТЭКе было удачей, и только. Для тех, кого никто и нигде не ждал, ТЭК стал семьёй. И судьбы составляющих эту семью людей воспринимались кровно, как свои. Для меня это всё было значительно и серьёзно. Без любви к своим товарищам, без подробностей их существования я не поняла бы собственной жизни. Прирождённая потребность любить людей превалировала над разборчивостью. Очень многие были мне интересны и важны. А если обнаруживалось, что ко мне относятся с безразличием или неприязнью, я в ту пору решительно не понимала почему и за что. И вероятно, казалась смешной.

* * *

Подошла весна 1949 года. Шёл последний год моего срока. Я получила пропуск для вольного хождения. Преимущества имевшего пропуск были неоспоримы. От сельхозколонны до ЦОЛПа я имела право проделывать теперь путь одна. Идти не в шеренге, не в строю под конвоем, а самостоятельно – шутка сказать! Как-то в темноте ухитрилась забежать в гости к Ванде Разумовской. Мне не терпелось увидеть её дочь Киру, которую она забрала из детдома.

– Входите! – ответила Ванда на мой стук в дверь.

Как будто скинув опостылевшую лагерную шкуру, она стояла нагая, вызывающе, с наслаждением впитывая в себя свободу кожей. Мне бы впору сказать: «Как вы прекрасны!» Но я смутилась. Решив угостить меня чем-нибудь вкусненьким, Ванда нагнулась и вытащила из-под тумбы старого письменного стола тарелку с дешёвыми карамельками.

– Приходится прятать. Не напасёшься! – как-то совсем уж бесхитростно пояснила она происхождение странного тайника. – Кира метёт всё подряд.

Жаль было Киру с не утолённым после детдома аппетитом, без удержу бросавшуюся на любую еду. Сжалось сердце и за Ванду, разучившуюся за двенадцать лет заключения быть матерью. К её отношениям с дочерью было приковано внимание всего посёлка. Услышав однажды, как кто-то плачет в сарае, соседка Ванды (заведующая детским садом) обнаружила там лежавшую на дровах Киру и забрала её к себе. Позже Ванда прочла в дневнике девочки: «Почему мама – не мама? Она меня не любит. А я хочу, чтобы любила». Ванда бушевала. Требовала дочь обратно. Та не шла. Обе страдали. Никто им не мог помочь. Отчитывавшая меня когда-то «львица» – «А какой другой жизни вы ждёте?» – конечно, хотела бы видеть свою свободную жизнь иной.

Ванда к тому же не желала мириться с наступлением возраста. А женского счастья судьба ей не припасла. Знакомые мужчины оказывались мельче её. Подобные драмы не вызывали у окружающих ни отклика, ни сочувствия. Только пересуды. Освободившиеся нелегко приноравливались к воле. И она обходилась с ними по-разному.

Однажды я увидела сошедшую с пригородного поезда Ольгу Викторовну Третьякову, с которой мы провели столько прекрасных часов в Урдоме и Межоге. Я обрадовалась, кинулась ей навстречу. Бросив на меня испуганный, недоумённый взгляд, она отступила, сделала вид, что не знает, кто я такая. Рывок заключённой к освободившейся был и вправду непростительным поступком. Но и воля, не избавлявшая людей от страха, мало чем отличалась от тюрьмы.

Последний год нам стали выплачивать какие-то рубли. Колюшка упрямо копил деньги: «Тебе на пальто к освобождению!» Где-то на глухом полустанке мы нашли сельпо и попросили конвоира сходить с нами в магазин. Полки там были забиты тюками материи. Коля просил снять то один, то другой рулон. Интересовался шириной. Наконец, выбрав красивый тёмно-синий материал, сказал:

– Это тебе пойдёт больше всего. Отмерьте три метра, чтобы хватило и на капюшон.

«Ведь я твоя мама!» – часто говорил он. Пальто мне сшил портной ТЭКа, эстонец Вальтер Трутс. Марго была главным консультантом.

Время моего освобождения стремительно приближалось. Я никому не призналась бы тогда, что сердце ещё не начинало радостно биться при мысли о воле. Как больной, долго пролежавший в гипсе и напрочь разучившийся двигаться, я теряла голову при мысли о первых шагах на свободе. Мало заботили такие вопросы, как работа и жильё: «Другие же не погибли. Устроюсь и я». Главной, устрашающей была мысль о том, как я буду забирать сына у Бахаревых.

Хотя меня и удивила в своё время формула Александра Осиповича: «Факт – это ещё не всё», сама я уже давно стала исповедовать ту же веру. Барбара