Продолжительность музыкальных композиций составляла двадцать минут. Десятиминутные паузы между ними были заполнены красочным действом, в котором участвовали музыканты всех групп, переходившие на другую из пяти площадок, чтобы играть для другой публики. Они поодиночке двигались вверх и вниз по эскалаторам, не выбиваясь при этом из ритма настолько, чтобы это было заметно кому-нибудь, кроме них самих. Официанты с подносами, передвигавшиеся вверх и вниз за музыкантами, подергивали в такт плечами и бедрами, а помощники официантов, появляясь то здесь, то там, словно их носил ветер, бесшумно очищали столики и уносили объедки из здания к огромным мусоровозам, ожидающим на пандусах; мусоровозы, как только их полностью загружали, уносились со специально предусмотренных для них парковочных мест между автомобилями-рефрижераторами, с которых на максимальной скорости сгружали новые съестные припасы. Многие приверженцы старины, пребывая в прекрасном расположении духа, следовали вверх и вниз по эскалаторам за музыкантами, танцуя собственный танец и напевая собственную мелодию, которую называли «Хали-гали». Вскоре оркестры после каждой смены площадки начинали играть «Хали-гали». Повторы по спутниковому телевидению этой части торжества давались в ускоренном темпе, что создавало эффект немого кино, в котором люди совершают торопливые, дерганые движения, а Милоу Миндербиндер, во фраке, усатый, с вымученной улыбкой на лице, многим, не знавшим его, казался похожим на Чарли Чаплина.

Сразу же за вареным лососем в желе из шампанского, трио, включавшим телятину, ягнятину и цыпленка, орцо с порчини и ранними овощами, перед кофе и десертом по выбору, на каждый столик были поданы по три замороженных блюда шербета из сока манго и оранджа в форме больших египетских сфинксов, отличавшихся друг от друга только лицами: у одного из них было лицо Милоу Миндербиндера, а у другого — Кристофера Максона, копировавшее последнего в точности, вплоть до незажженной сигары. У третьего египетского сфинкса — все пришли к ошибочной догадке, что у него будет лицо президента — было незнакомое лицо человека, позднее опознанного как некто Мортимер Саклер. Не многие теперь знали, кто такой Мортимер Саклер, и эта хитрость была воспринята как еще одна пикантная шутка вечера. Неожиданно женский голос по системе оповещения сообщил: «Из-за затора на третьем маршруте прибытие и отправление всех рейсов задерживается».

Аудитория снова разразилась громким смехом и аплодисментами.

Не успели пирующие прийти в себя после этого приступа смеха, как, к их радостному изумлению, подали первую перемену еще одного полного обеда, или ужина-сюрприза. Он состоял из омаров, за которыми подавали фазаний бульон, за которым подавали перепелов, за которым подавали вареную грушу в сахаре. Этот ужин, как сообщил по системе оповещения восторженный анонимный голос, принадлежавший громкоголосому церемониймейстеру, подавался «за счет дома». То есть, он ничего не стоил Максонам, а был оплачен родителями жениха, Региной и Милоу Миндербиндерами, желавшими таким образом продемонстрировать свою любовь к новой невестке, неумирающую дружбу к ее приемным дядюшке и тетушке, Кристоферу и Оливии Максонам, и свою глубочайшую признательность всем присутствующим, взявшим на себя труд отозваться на приглашение. После вареной груши в сахаре, когда подошло время для краткого, к этому времени еще не написанного спича Милоу, присутствующие в диспетчерском центре связи увидели, как Милоу выступает со своей речью; с чопорным видом проговорил он похвальное слово своей жене: «У меня замечательная подруга жизни, и мы сильно влюблены друг в друга. Я никогда раньше не делал этого микрофон, но есть только один способ сказать об этом. Йе-еху».

Он повторил это еще три раза для трех других комплектов телевизионных камер и микрофонов, каждый раз с трудом произнося слово Йе-еху. Кристофер Максон, чье круглое лицо сморщилось в улыбку, был в своей речи более конкретен: «Моя мать всегда учила меня: „Не говори людям, что ты их любишь, показывай им свою любовь“. И вот так я и хочу сказать „Я люблю тебя“ моей жене, Оливии, которая сегодня вечером внесла такой огромный вклад в развитие нашей экономики. Все, кто говорят о спаде… а, да ладно».

Сидевший за одним, из дальних столиков Южного крыла мэр города Нью-Йорка под жидкие аплодисменты поднялся со своего места, чтобы сообщить, что Оливия и Кристофер Максоны только что пожертвовали автобусному вокзалу десять миллионов долларов на сооружение кухни для подобных мероприятий в будущем и еще десять миллионов музею искусств Метрополитен за их щедрое сотрудничество, выразившееся в предоставлении для данного события Храма Дендура, Патио Блюменталя, Двора Энгельхарда и Большого Зала.

Оливия Максон вскочила, чтобы заявить: «И не удивительно — после всего этого! Я никогда не видела, чтобы мой муж с таким удовольствием делал пожертвования какому-либо заведению».

Потом появился свадебный торт, над которым не один месяц в поте лица трудились легионы кондитеров и учеников в кафе «Чайный кекс», расположенном в следующем квартале на Девятой авеню у Тридцать девятой улицы. Аплодисменты, звучавшие чуть раньше, не шли ни в какое сравнение со спонтанным проявлением визгливого восторга, взорвавшегося при виде свадебного торта, который вкатили на подъемнике, опустили и раскрыли перед аплодирующей публикой на большой, отведенной под оркестр, площадке в Южном крыле у помещения «Au Bon Pain»,[107]в котором раньше размещался банк и где был высокий потолок. Торт представлял собой удивительное сооружение из взбитого крема, сахарной ваты, глазури и воздушных слоев легчайшего продукта сродни амброзии на масле с мороженым и приправленной ликером шоколадной начинкой в невиданных ранее количествах. Свадебный торт имел в высоту сорок четыре фута, весил тысячу пятьсот фунтов и обошелся в один миллион сто семнадцать тысяч долларов.

Всем было жать, что его нельзя сохранить и выставить в музее искусств Метрополитен.

Самой невесте разрезать торт было не по силам, потому что у нее не хватало роста.

Зрелище нарезки торта соответствовало величию всего события: группы гимнастов и акробатов в белых трико и розовых корсажах из Цирка Братьев Ринглинг и Барнум энд Бейли, гастролировавшего тогда на Мэдисон-Сквер-Гарден, всего в нескольких кварталах от автовокзала, рассекли его сверху донизу. Торт подали на трех тысячах пятистах тарелках, каждая из которых была украшена сделанными из сахарной ваты побегами молодого горошка. Фарфор был от Споуда, и его выбрасывали вместе с объедками, чтобы сэкономить время и не нарушить плотного графика подвозящих провизию грузовиков и рейсовых автобусов, которые, не сталкиваясь между собой, прибывали и убывали без перерыва. Торта было более чем достаточно для трех тысяч пятисот гостей, и оставшиеся восемьсот фунтов нарезались на блоки и скоростными рейсами отправлялись в приюты для эвакуированных нечестивцев, чтобы они наполнили свою утробу, прежде чем взбитый крем и начинка из мороженого растают и сгниют.

Лимузины и грузовики, доставлявшие продукты и вывозившие мусор, использовали лишь половину из четырехсот шестидесяти пяти пронумерованных ворот терминала, и их движение было синхронизировано с расписанием прибытия и отправления автобусов сорока компаний, число рейсов которых составляло две тысячи в день, а число ежедневных пассажиров достигало двухсот тысяч. Отбывающим пассажирам был предоставлен бесплатный билет как стимул отбыть побыстрее. Прибывающих пассажиров направляли прямо на тротуары, к подземке, такси и местным автобусам, и казалось, что они тоже являются рассчитанными частицами общего движения в хитроумной пантомиме.