Вступительной темой к свадебной церемонии оказалась прелюдия к опере «Die Meistersinger».[104]

И именно под первые звучные, торжественные аккорды этой музыки Йоссарян наблюдал, как, паря в воздухе, словно из заоблачной дали, на вершине эскалатора явилась невеста. Музыка, продолжительность которой была достаточной для длительного пути, захлебнулась в небывало жизнерадостных аплодисментах. Ускоряющиеся и изменяющиеся темпы особенно заводили девочек-цветочниц и мальчиков-держателей обручальных колец, которые показали все, на что были способны, когда на две минуты и шесть секунд, необходимых для того, чтобы замыкающие свадебное шествие свернули в проход к боковому выходу в Северное крыло, зазвучала музыка «Танца подмастерьев». В Северном крыле, после того как невеста завершила разворот и пересекла улицу, оркестр церемонно заиграл «Призовую песню» из той же оперы Вагнера, заканчивающуюся на мягкой, трепещущей ноте в тот самый момент, когда невеста попадала в часовню и, наконец, останавливалась там, где с женихом и главными его сопровождающими ее ожидали кардинал, раввин-реформатор и шесть других священнослужителей различных конфессий. Здесь, в то время, когда произносились необходимые слова, музыка сменилась более тихим рефреном дуэта Liebesnacht[105]из «Тристана», при этом кардинал смотрел сквозь пальцы на то, что эта музыка одновременно божественна и чувственна, а раввин пытался забыть, что она сочинена Вагнером. В этой части церемонии счастливая пара была девять раз объявлена мужем и женой — восемью священниками и Нудлсом Куком, который все еще исполнял обязанности опаздывающего президента. Когда новобрачные отвернулись от алтаря и, прежде чем сойти на площадку для танцев, обменялись целомудренным поцелуем, зазвучали, как заранее сообщил об этом Хэккер, завершающие такты «Götterdämmerung» с их возвышающей душу темой «Искупления любовью».

— Вы знаете эту музыку? — спросил Хэккер.

— Знаю, — сказал Йоссарян, он был удивлен и обрадован и испытывал искушение начать насвистывать под ласковые скрипки и убаюкивающие трубы, подающие голос и замирающие в благолепии финала. — Я сам собирался ее предложить.

— Он и правда собирался это сделать? — обратился Хэккер к Гэффни и нажатием клавиши приостановил развивающееся действо.

— Нет, не собирался, — отрекся от своих слов Йоссарян, прежде чем успел ответить Гэффни. — Но я думаю, она идеально подходит. Эта музыка умиротворяющая, мягкая, мелодичная, эротичная и несомненно кульминационная и определяющая. — Он ничего не сказал о возникшем у него мимолетном и злорадном ощущении, что на экранах мониторов он видит другой «Götterdämmerung», что лавочка вскоре закроется для всех самозабвенно предающихся веселью участников этого торжества, которых он видит на экранах мониторов, включая и его самого, и Фрэнсис Бич — он видел, как танцует с ней, — может быть, и для Мелиссы, Макбрайда и его новой жены, для невесты и М2. — Вашим гостям это понравится, Оливия. Они пойдут танцевать, напевая себе под нос эту мелодию из «Götterdämmerung».

— Нет, сэр, — покровительственно поправил его самодовольный молодой человек. — Ни в коем случае. Потому что, когда закончится это, мы придумаем кое-что получше. Подождите, вы еще услышите.

Гэффни кивнул.

— Мне кажется, вы сказали, что уже придумали.

— Это детский хор, — сказал компьютерщик. — По мере того как музыка Вагнера затихает, за ней мягко возникает введенный нами детский хор, которого большинство никогда не слышало. Это ангельская музыка. И в самом трогательном месте начинается комедия — раскаты музыкального хохота, чтобы задать новое настроение, которое, согласно нашему желанию, должно царить всю остальную часть вечера. Это хор смеющихся людей, который вытесняет и заглушает детишек, и мы получаем то, что нужно. Оба хора написаны немецким композитором Адрианом Леверкюном. Вы его знаете?

— Я о нем слышал, — осторожно сказал Йоссарян, испытывая странное ощущение, будто его снова стало раскачивать в такт музыке. — Это герой одного литературного произведения.

— Я этого не знал, — сказал молодой человек по имени Хэккер. — Тогда вы должны знать, каким великим он был. Оба эти хора из его кантаты, названной «Жалобы Фауста», но нам совсем не обязательно сообщать об этом.

— Замечательно, — отрывисто бросил Йоссарян. — Потому что они не оттуда. Они из его оратории, которая называется «Апокалипсис».

Кудесник-компьютерщик сочувственно улыбнулся Йоссаряну.

— Мистер Гэффни?

— Он ошибается, Хэккер, — сказал Джерри Гэффни и пожал плечами, как бы вежливо извиняясь. — Йо-Йо, вы все время делаете одну и ту же ошибку. Это не «Апокалипсис». Это из «Жалоб Фауста».

— Черт возьми, Гэффни, вы опять ошибаетесь. Кому об этом знать как не мне. Я почти пятнадцать лет собирался писать роман об этом произведении.

— Как странно, Йо-Йо. Но вы же собирались писать не всерьез и не серьезный роман.

— Оставьте это «Йо-Йо», Гэффни. Опять мы препираемся. Я провел исследование.

— Вы собирались написать эпизоды, в которых Томас Манн и Леверкюн должны были встретиться, да? И еще сделать Леверкюна одним из современников этого Густава Ашенбаха. Это вы и называете исследованием?

— Кто такой Густав Ашенбах? — спросил Хэккер.

— Один покойник в Венеции, Уоррен.

— Джентльмены, я могу легко разрешить ваш спор, вот здесь, прямо на моем компьютере. Подождите всего десять тысячных секунды. Так, посмотрим. Ну, вот, мистер Йоссарян, «Жалобы Фауста». Вы не правы.

— Ваш компьютер ошибается.

— Йо-Йо, — сказал Гэффни, — это же модель. Она не может ошибаться. Продолжайте свадьбу. Пусть они посмотрят, как она прошла.

На самых больших экранах солнце почернело, луна приобрела цвет крови, а корабли в реках и гавани перевернулись.

— Уоррен, прекратите валять дурака. — Гэффни рассердился.

— Я тут не при чем, Джерри. Клянусь вам. Я его все время удаляю, а оно возвращается. Вот, пожалуйста.

Музыка Леверкюна, как это видел Йоссарян, была исполнена хорошо. Когда затухающие гармоничные такты, завершающие «Götterdämmerung», начали замирать, стал пробиваться детский хор, которого Йоссарян никогда раньше не слышал; сначала это были едва уловимые звуки — дыхание, намек, но постепенно они приобретали собственное значение, выливаясь в божественное предуведомление о грядущей горестной печали. А затем, когда это мелодичное, мучительное и погружающее в скорбь предостережение сделалось почти невыносимым, в него неожиданно вторглись оглушительные, незнакомые, немелодичные раскаты злобных мужских голосов, в жуткой согласованности разражающиеся безжалостным смехом и еще раз смехом, смехом, смехом, который вызывал у слушателей недоуменное облегчение и огромную, все возрастающую веселость. Аудитория быстро присоединялась собственным смехом к этой варварской какофонии бесшабашной радости, издаваемой всеми громкоговорителями, что и задавало верную ноту для праздничного настроения к торжественному вечеру, которое подкреплялось едой, напитками, музыкой и еще более оригинальными изобретениями и эстетическими деликатесами.