Лю был шестым ребенком, вторым сыном из восьми детей, но когда я познакомилась с ним, он уже сам принимал решения. Морис рассчитывал, что после войны Лю будет и дальше работать на складе и, может, в один прекрасный день возглавит дело и будет присматривать за всем семейством. А я, как дура, думала, что хорошо бы ему остаться в армии, но это было абсолютно не для него. У него было несколько тысяч, отложенных из сержантской зарплаты, большая часть этих денег лежала в банке — ему платили и за все то время, что он был в плену, — а еще часть из тех, что он выигрывал и отсылал домой. Отец предложил ему прибавку, чтобы он остался в деле — с тридцати довоенных долларов в неделю до шестидесяти пяти. Лю рассмеялся самым незлобивым смехом, на какой был способен.

— Слушай меня, Морис, слушай меня хорошо, потому что я предложу тебе кое-что получше. Я буду работать у тебя бесплатно целый год, а потом сам решу, какое у меня будет жалованье. Я сам решу, где, когда и как я буду работать.

— Принято! — сказал Морис, чуть поскрежетав зубными протезами. У всех стариков тогда были вставные зубы.

У Лю, конечно, всегда были кой-какие деньги в кармане, чтобы расплатиться с привратником или дилером вторсырья. Иногда в каком-нибудь доме можно было снять паровой котел в рабочем состоянии. Подремонтировать его на скорую руку, а потом продать другому домовладельцу как бывший в употреблении, но в хорошем состоянии. Дефицит предоставлял массу подобных возможностей, а кроме того, нам доставались и кухонные раковины, трубы, батареи, унитазы — все, что нужно в доме. Не все старьевщики были такими дальновидными, как мы. Привратники — Лю, приходя к ним, чтобы добыть что-нибудь, всегда обращался к ним «мистер» и называл управляющими или интендантами — всегда были не прочь заработать лишний цент на стороне. Вокруг было столько всякого старья, что это натолкнуло нас на мысль открыть где-нибудь за городом, где всего не хватало, бизнес по продаже бывших в употреблении вещей. По-моему, эта мысль пришла первой мне. Время предоставляло нам случай. Больше всего нам требовалось чувство юмора и сильная уверенность в себе, а к тому времени и того, и другого у нас было в избытке.

Мне снова приходится много смеяться, когда я вспоминаю прошлое. Мы оба знали так мало, а во многом я разбиралась лучше него. Я знала, что такое столовое стекло, а Лю ни о чем таком раньше и понятия не имел. Но когда я сказала, что хочу иметь столовое стекло, он постарался приобрести его для нашей первой квартиры. Оно появилось через одного торговавшего вразнос итальянца по имени Роки; Лю заводил знакомства с людьми такого сорта — предприниматель из разряда «доставал», берущихся за что угодно. Разодет он был всегда в пух и прах, даже когда заходил к нам на склад — как с выставки, и волосы набриалинены. Наша первая машина, подержанная, была куплена нами через Роки. Роки: «Тебе чего надо?» Лю: «Машину». — Роки: «Какой марки?» — Лю: «Шевроле. Цвет волны. Морской, она так хочет», — Роки: «Когда?» — Лю: «В марте этого года». В марте у нас была машина. Это был 1947, а машина была выпущена в 1945. А еще и столовое стекло, о котором Роки прежде тоже никогда не слышал, и я до сих пор помню, каким недоуменным взглядом он посмотрел на меня и как поскреб голову, откинув пальцами на затылок копну курчавых волос. Но больше никаких признаков того, что он никогда прежде о столовом стекле не слышал. А кто тогда о нем слышал? Но на следующей неделе мы его получили в двух разделенных на секции коробочках с фирменным знаком Вулворта — каждый предмет был в оберточной бумаге. И бесплатно. Свадебный подарок от Роки. Ну и ну! У меня до сих пор еще остались кой-какие предметы из этого набора, я их сохранила. А теперь прошло почти пятьдесят лет и — ну и ну! — еще раз, потому что Роки снова возник откуда-то из небытия и оказался партнером по этому участку земли в Калифорнии, и Лю сказал, что ему можно доверять. Они общались все эти годы, а Лю и словом об этом не обмолвился.

— Почему ты мне ничего не говорил? — пришлось мне задать вопрос.

— Он сидел в тюрьме, — сказал Лю.

Интересно, умеют теперь так крепко дружить? Лю был голоден до жизни, всегда голоден, ужасно честолюбив и всегда был как бы иностранцем в окружающем его мире, частью которого хотел быть, всегда хотел быть в этом мире и частью его. Он тоже мог бы поступить в колледж и учиться ничуть не хуже, чем любой другой, потому что все быстро усваивал, но он не хотел терять время. Его мать тоже меня любила — они все меня любили, — потому что я единственная заворачивала подарки для нее в оберточную бумагу и обвязывала лентой. Я много времени проводила, сидя с ней рядом, хотя мы и не могли толком разговаривать друг с другом. Идиш я плохо понимала, а она говорила почти только на нем, а вскоре у нее обнаружилось то, что доктора назвали затвердением стенок артерий головного мозга, а на самом деле это, вероятно, была болезнь Алцхеймера, и ее вообще почти все перестали понимать. Сегодня, кажется, у нас у всех болезнь Алцхеймера, если только мы прежде не умираем от рака. Возьмите Гленду, возьмите Лю.

— И моего отца тоже, — сказал Сэм. — И не забудь про инфаркты.

— Я не забываю. Моя мать умерла от инфаркта.

— И моя в конце концов тоже, — сказал Сэм.

Но я все равно сидела с матерью Лю. Моя хитрость была в том, чтобы на все отвечать «да». Время от времени требовалось и «нет», и по сокрушенному потряхиванию головы и какому-то бормотанию я догадывалась, что сказала не то, и когда моя тактика не срабатывала и понимания не возникало, я улыбалась и говорила: «Может быть».

Лю быстро все схватывал, и когда он вышел на ту крупную нефтяную компанию с предложением по установке счетчиков на мазутных обогревателях, он понял, что есть люди, с которыми ему никогда ни о чем не договориться, и места, куда он не сможет ходить, и у нас хватило ума оставаться в наших границах. Он никогда в жизни и не пытался вступить в гольф-клуб для янки, даже когда у него было там немало друзей, которые, вероятно, помогли бы ему в этом. Он получал большее удовольствие, приглашая их к нам. Мы оба быстро все схватывали, и когда у нас появились деньги на вторую машину, мы купили вторую машину. А когда в моду вошли иностранные машины, которые были лучше наших, мы купили и две иностранные.

Лю никогда не носил вещей из синтетических материалов, никогда в жизни, никаких заменителей. Хлопчатобумажные рубашки, сшитые на заказ, если только этот хлопок не был египетским. Когда, после всех этих войн с Израилем, Лю слышал про Египет, у него тоже начинал ходить желвак на лице. И сшитые на заказ костюмы в ателье, называвшемся «Силлс», когда еще никто не знал, что Джону Кеннеди там тоже шьют костюмы. И самое главное — маникюр, маникюр! Он никогда не уставал делать себе маникюр. Я точно знаю: это из-за грязи на старьевщицком складе, а потом в лагере для военнопленных. В конце, когда он уже и телевизор смотреть не мог, мы так и проводили время за маникюром. Я и педикюр ему делала, а он лежал на спине и улыбался. Мы много этим занимались после свадьбы; это было нашей тайной. Я просила сестер в больнице следить за его ногтями, если они хотят его отвлечь, и они это делали, даже штатные сестры.

— Знаешь, он умер, смеясь, — сказала я Сэму.