— Неужели она не понимает, — увещевал свою посетительницу Йоссарян, — что когда он попросит меня паснуть ему мячик, мне будет восемьдесят четыре?

— Ее это не волнует.

— Она захочет, чтобы я женился на ней?

— Конечно. Я тоже этого хочу.

— Слушайте — и к вам, Уинклер, это тоже относится! — никому об этом ни слова, — приказал Йоссарян. — Я не хочу, чтобы об этом знал кто-нибудь еще.

— С какой стати стал бы я об этом болтать? — спросил Уинклер и тут же сказал мне. — Я знаю, что стал бы делать я, — сообщил он с помпезной миной, которую любит корчить, воображая себя бизнесменом.

— И что бы ты стал делать? — спросил я.

— Я не знаю, что я стал бы делать, — ответил он, и мы оба рассмеялись.

Встреча с Йоссаряном в больнице, знакомство со всей окружающей его обстановкой, с этой энергичной блондинкой, его приятельницей, и этой беременной медицинской сестрой, которая хочет, чтобы он на ней женился, с Патриком Бичем и его женой, с какими-то таинственными отношениями между Бичем и той блондинкой, а еще между Йоссаряном и женщиной, которая замужем за Патриком Бичем, с Макбрайдом и его невестой, регулярно заглядывающими к Йоссаряну, чтобы поговорить об автовокзале и этой дурацкой свадьбе, которая должна там состояться с двумя тоннами икры, — все это наполнило меня каким-то глуповатым сожалением о том, что я многое упустил в этой жизни, а теперь, когда у меня нет этого упущенного, одного лишь счастья было не достаточно.

Когда оно снова дошло до его желудка, он решил сдаться и позволить себе умереть. Он не мог придумать ничего, что было бы хуже тошноты. Он, пытаясь рассмеяться, сказал, что мог бы смириться с потерей волос, но что касается другого, то в этом он уже больше не уверен. У него теперь много от чего появлялась эта тошнота. У него была тошнота от рака, от лечения, а потом появилось еще что-то новенькое — сказали «лимфома». Он просто больше не хотел бороться. Каких только болей у него не было. Но он говорил, что тошнота хуже всего. У меня сразу же возникло ощущение, что в этот раз с ним все не так, как раньше. Как только мы вернулись домой, он начал со мной свои уроки по арифметике. Он никак не хотел оставить меня в покое.

— Что больше — восемь процентов или десять процентов?

— От чего? — задала я ему встречный вопрос. — Десять. Какого ответа ты от меня ждал?

— Да? Тогда что весит больше — фунт перьев или фунт свинца?

— Ты же знаешь, я не совсем дура. Тебе незачем начинать все это сначала.

— Что стоит больше — фунт меди или фунт бумаги?

Мы оба улыбнулись при этом воспоминании.

— Теперь я знаю ответ и на этот вопрос.

— Правда, сисястая? Давай-ка проверим и убедимся. Сколько трехцентовых почтовых марок в дюжине?

— Лю!

— Ну, хорошо, скажи мне тогда, что больше — десять процентов от восьмидесяти долларов или восемь процентов от сотни долларов?

— Дай-ка я приготовлю тебе что-нибудь поесть.

— В этом случае разницы нет. Ты это понимаешь?

— Лю, оставь меня в покое. Ты скоро начнешь у меня спрашивать, сколько будет семью восемь. Пятьдесят шесть, верно?

— Замечательно. Скажи-ка мне, что больше — восемью шесть или шестью девять? Ну, детка? Попробуй. Какая между ними разница?

— Бога ради, Лю, спрашивай меня о том, что я знаю! Как тебе приготовить омлет — пожиже, покруче, или сделать глазунью?

Он не хотел есть. Но запах сыра всегда вызывал у него улыбку. Он мог съесть всего пару кусочков, но его лицо непременно светлело, и таким способом можно было заставить его отвязаться от меня. Он вроде бы думал, что если я не знаю эту его таблицу умножения, то и все деньги, что он мне оставит, тут же растрачу. Больше в его жизни не было ни скрэбла, ни трик-трака, ни рамми, ни казино, а досмотреть до конца фильм по видео он не мог — тут же терял интерес и засыпал. Он любил получать письма; получая те письма от Сэмми, он радовался, как ребенок. Поэтому-то я и просила Сэмми продолжать их писать. Он не хотел, чтобы его навещали. От посетителей он уставал. Ему самому приходилось их развлекать. А он знал, что и их от него начинало тошнить. Эмиль приходил к нам домой лечить его от всяких других болезней, каждый раз, когда мы считали, что он нам нужен, если только он не отправлялся куда-нибудь играть в гольф. От гольфа он теперь не отказывался ни ради кого, этот наш семейный доктор, даже ради своей собственной семьи. И как-то раз я его и на самом деле здорово отругала. Но он тоже устал. К тому времени мы все устали от Тимера, и я думаю, что и Тимер тоже махнул на нас рукой. Это его так называемое сумасшествие — просто хитрость. Просто он больше не может выносить своих пациентов, он почти так и сказал об этом Лю. Он думает, будто мы решили, что во всем виноват он. Поэтому мы стали пользоваться больницей поближе к дому, ведь Тимер не мог нам предложить ничего нового. Лю отправлялся туда, когда было нужно, и приезжал домой, когда ему хотелось. Дома он чувствовал себя свободнее, но умереть дома не хотел. И я знала, почему. Он не хотел добавлять к моим несчастьям еще и это. И поэтому, почувствовав, что время пришло, он вернулся в больницу. Все сестры там по-прежнему сходили по нему с ума, молоденькие и пожилые, замужние. В компании с ними он еще находил в себе силы шутить. Этому, может, никто и не поверит — он бы поверил, потому что я всегда говорила, когда это выводило меня из себя, — но я всегда гордилась тем, что женщины всегда находили его таким привлекательным, хотя я и могла здорово разозлиться, когда чьи-нибудь жены в клубе начинали слишком уж открыто вертеться вокруг него, а я видела, как он их поощряет, и задавала себе вопрос — чем же все это кончится. Я в таких случаях любила отправиться в магазин и купить себе самое дорогое платье, какое можно было найти, а потом пригласить их всех на большую вечеринку, чтобы они увидели, что хозяйка в доме все еще я. На отдыхе я всегда восхищалась тем, как он умеет шутливо завязать беседу с другими парами, с которыми, по нашему мнению, можно было провести время. Но на сей раз с ним всё, действительно, было по-другому, а эти уроки по арифметике могли меня с ума свести. Он сердился, когда я не могла научиться тому, что он хотел; посмотреть, каким у него становилось лицо, когда он закипал, — мороз по коже, а желвак на щеке начинал дергаться, как часовой механизм от бомбы, а потом и я тоже начинала злиться.

— Кажется, он готовится к смерти, ма, — ответила мне моя дочь, Линда, когда я сказала ей, что больше не могу этого выносить, и наш Майкл тоже был здесь и согласился с нею. — Отсюда-то и все эти расчеты и вся эта белиберда насчет банков.

Сама я об этом не догадалась, а ведь я всегда умела читать его как открытую книгу. Нет-нет, сказала я им, Лю никогда не прекратит бороться. Но он прекратил и не стал этого отрицать.

— Хочешь узнать, что думает Линда? — сказала я ему, прощупывая почву. — Она говорит, что ты, по ее мнению, принял решение готовиться к смерти. Я сказала ей, что она спятила. Никто не принимает таких решений, во всяком случае, нормальные люди, и ты тоже не из таких. Уж кому-кому, а тебе такое пришло бы в голову в последнюю очередь.